От них, кроме овчины, попахивало еще и пивом. Новенькие полушубки, белые, коричневые, черные и рыжие, были распахнуты настежь — душа винтом! С гиканьем, уханьем, посвистами они выкатили машину на дорогу. Потом, чрезвычайно довольные своим поступком, начали тискать мастера и шофера в медвежьих объятиях. Праздник — он есть праздник.
— Сказали — выдернем, вот и выдернули. Как репку из грядки, — похвалялись парни. — Это нам нипочем. А в Карачор вы того… Поспешайте! При нас последнюю бочку распечатали.
— А чего ж сами не допили?
— И рады бы, да некуда стало. И так разов десять у обочины вставали. Пиво, оно, знаешь… Пучит.
Затрещала шестерня в коробке скоростей. Борчанинов высунулся из кабины:
— Шмеле-ов! Присмотри, чтобы никто не отстал.
— Присмотрю-у! — отозвался Шмелев и зычно захохотал неизвестно по какой причине.
Полушубки исчезли за крутящимся снежным пологом. Ветер донес обрывки песен и гоготанье. Веселые и лихие ребята — карачорские лесорубы. Как бы пригодилась их помощь сейчас, когда грузовик висит над обрывом!
Мотор остыл, Бронислав зябко поежился, потер руки, покрутил плечами. За окном было совсем темно, глухо, рокотали сосны очень похоже на морской прибой, который Брониславу пришлось послушать (служил в береговой охране на Дальнем Востоке). Он запустил и прогрел двигатель, потом вышел на дорогу. Снег бил в лицо, Бронислав спустил наушники и пожалел, что у телогрейки нет воротника: он бы теперь ой как пригодился!
В обычный рабочий день Бронислав не беспокоился бы ни капли. Карачорский тракт достаточно оживлен, через полчаса-час кто-нибудь обязательно проехал бы и помог выбраться. Но сегодня воскресенье. И не просто воскресенье, а День выборов. Нечего рассчитывать, чтобы кто-нибудь поехал, да еще ночью.
И никто не знает, что он застрял в лесу с пятью кубометрами березовых дров в кузове. Знает ли вообще кто-нибудь, что он выехал из гаража? Сторож знает — цепь с ворот снимал. Так ему даже неизвестно, куда и зачем пошла машина и когда должна вернуться. Не надейся, Бронислав, — охранник тревоги не поднимет.
Диспетчер? Диспетчера не было. По воскресеньям диспетчеров не бывает, общий выходной.
Так что вот так, шофер: ни на кого ты не рассчитывай. Берись за дело и выбирайся собственными силами. Так будет вернее.
Часы показывали два. Старинные часы, сделанные еще до революции. Футляр орехового дерева был причудливо инкрустирован, массивный медный маятник раскачивался с важной медлительностью, они звонко, прямо-таки молодо, отбивали каждые полчаса. Как часы попали в горком партии — никто уже не помнил. Каждый новый секретарь собирался их выбросить, но оказывался бессилен. Чтобы выбросить, надо было списать, а списывать оказывалось не за что — ходили часы удивительно точно.
В пять минут третьего секретарь Собольского горкома партии Анатолий Васильевич Смыков попросил междугородную станцию соединить его с секретарем соседнего Золотинского горкома партии Бормотовым Яковом Тимофеевичем. Линия была занята, и Смыкову пришлось несколько минут подождать.
В области Яков Тимофеевич был самым старшим из всех городских. Уже лет двадцать он работал в металлургическом Золотинске, ел, как говорится, нелегкий секретарский хлеб. Был у Бормотова редкостный партийный стаж, не раз он участвовал во Всесоюзных партийных съездах. Авторитетом пользовался чрезвычайным не только у себя в городе, но и у всех секретарей горкомов и райкомов. «Надо «старику» позвонить, уж что он посоветует», — говаривали секретари близлежащих районов и городов и минут по двадцать беседовали с ним. А у Смыкова повод позвонить Бормотову был и совсем основательный — «металлургический» Золотинск и «лесной» Собольск соревновались между собой.
— Привет металлургическому соседу! — сказал Смыков, услышав негромкое покашливание Бормотова.
— Здравствуй, здравствуй, юноша. С праздником! — ответил Бормотов. В его голосе уже появилась старческая хрипотца.
Они поговорили о выборах. Оказалось, что золотинцы идут впереди — на два часа у них проголосовало около восьмидесяти пяти процентов избирателей, тогда как в Собольске было всего семьдесят пять процентов.
— Вам уж скоро и отдыхать можно, — позавидовал Смыков.
— Слушай, не выдумывай! — Смыков услышал, как старик на том конце провода стал волноваться по совершенно неизвестной причине. — Ты меня слышишь? Не выдумывай, пожалуйста, Анатолий Васильевич. Сейчас самая пора у рубашки рукава закатывать. Вот увидишь, как разные сюрпризы да непредвиденные случаи начнут сыпаться. Ни в коем случае не успокаивайся!
— Я не успокаиваюсь, Яков Тимофеевич. Что вы! — Смыков был даже несколько озадачен горячностью старика.
— А кто сказал — отдыхать? Выбрось это слово из своего лексикона. Пусть оно не сбивает тебя с толку. Какая у вас погода? Завивает?
— Еще как. Свету белого не видно.
— Вот видишь — еще и погода. Помучаемся мы сегодня с хвостами… Попроси своих агитаторов обойти квартиры избирателей. Попомни стариковский совет — самое трудное только начинается…
Положив трубку, Смыков подошел к окну. На улице металась пурга. Темнело. Напротив, на здании кинотеатра, горели огни рекламы, а прочесть название кинокартины было невозможно — все застилал снег. В неплотно прикрытую форточку посвистывал ветер.
Смыков прихлопнул форточку поплотнее и приложился лбом к прохладному стеклу. Он был молод и впервые избран на пост секретаря, до этого работал начальником участка в леспромхозе. Там выборы проходили быстро и просто, уже с двух часов дня члены участковой комиссии изнывали от безделья: проголосовали все до единого. Вскрыть бы урны, подсчитать голоса и дело с концом, — да нельзя, жди двенадцати часов. А в час нарочный уже катил в городскую комиссию, вез все материалы. Смыков там участвовал в выборах либо как избиратель, либо как член окружной комиссии. А выборы в городском масштабе были его первым боевым крещением.
Он вернулся к столу, взял лист бумаги и сделал прикидку. В Собольске насчитывалось шестьдесят тысяч избирателей. Проголосовало сорок пять тысяч, наиболее сознательная и активная часть горожан. Должны еще проголосовать пятнадцать тысяч. А сколько же будет та одна десятая процента, которая не сможет принять участия в голосовании по разным там уважительным причинам? Так сказать, допустимая десятка? Смыков прикинул — шестьдесят человек. Пятнадцать тысяч и шестьдесят человек! Н-да, золотинский старик тысячу раз прав, трудности только начинаются.
Смыков решил проехать по избирательным участкам и посмотреть, как там и что. Немедленно организовать помощь, если она где потребуется. Он так встревожился, что ему стало казаться, что выборы в городе проваливаются. Пятнадцать тысяч и шестьдесят — подумать только!
Однако спокойная и деловитая обстановка на первом же избирательном участке сняла тревогу. Чья-то дальновидная голова хорошо придумала: агитаторы начали свою работу не в шесть часов утра, когда открылись двери избирательных участков и избиратели шли густым потоком, а с часу дня, когда людской поток начинал ослабевать. В «комнате агитаторов», школьном классе с отставленными в сторону партами, Смыкова окружили бодрые люди и стали весело рассказывать, что происходит на избирательном участке.
Не обходилось и без казусов. На соседней Пролетарской улице с утра начали праздновать день рождения одного из избирателей. Сам хозяин и несколько его гостей быстро перебрали, не успев проголосовать. Сейчас они уложены в постели и мирно спят.
— Жены караулят, чтобы не случилось какой глупости, — рассказывал заведующий агитпунктом, седоусый мастер из ремонтного завода леспромхоза Строжанов. — Как только отойдут, придут и проголосуют бедолаги. За этих-то я спокоен. А вот есть у нас тут один человечишка. Не знаю, что и делать…
И Смыков второй раз за последние три дня услышал об интендантском майоре в отставке Бельмесове.
Года полтора-два тому назад о нем рассказал городской военком. После демобилизации Бельмесов приехал в Собольск с намерением поселиться здесь навсегда — жена у него родом из этих мест, что ли. Построил просторный дом на лесистой окраине города, которая так и называлась — «Дачное». Развел сад. Купил машину что-то уж за очень много сотен рублей.
— Материально обеспечен? Не жалуется ни на что? — спросил тогда Смыков.
— Обеспечен по самое темечко, — подтвердил военком.
За все это время Смыкову ни разу не пришлось встретиться с отставным майором. Был он беспартийный, да и жил, как говорили, замкнуто, очень увлекался охотой и рыбной ловлей. Но вот три дня назад в гор, коме получили его заявление на имя первого секретаря горкома. Написано оно было на отличной лощеной бумаге и прекрасным бисерным почерком. Бельмесов жаловался, что полгода тому назад выписал в гортопе дрова, а до сих пор не привезли. Просил горком партии воздействовать на бюрократов, помочь офицеру в отставке. Смыков выяснил, что виноват в таком небрежении начальник автохозяйства Языканов, и попросил поправить дело.
А теперь Строжанов хмуро рассказывал: майор в отставке отказался прийти на избирательный участок для голосования. Не раз ходил к нему агитатор — отказ. Наведался и сам Строжанов и тоже получил в ответ: «Не пойду, хоть сам господь бог приходи. Урну принесете — тоже голосовать не буду, пока не увижу во дворе свои дрова». И на вас ссылается, Анатолий Васильевич, — в горком, мол, писал, и там мер не приняли…»
— Наверное, плохо разговаривали с ним, — заметил Смыков. Не верилось, чтобы советский офицер мог себя так вести.
— Как умели, так и разговаривали, — обиделся Строжанов. — Как ему еще толковать, когда он уперся как бык: «Дрова или не голосую!» Так-то вот, Анатолий Васильич.
Смыков решил проехать к отставному майору.
По колено в снегу Смыков стоял среди свежих, дымящихся сугробов и разглядывал большой шестиоконный дом Бельмесова. Дом был добротный, из белого кирпича, под прочной асбофанерной крышей. Все домовладение было замкнуто в высокий дощатый забор, плотный и с двумя нитями ржавой колючей проволоки по верху.
Колючка всегда вызывала у Смыкова чувства неприятные и горькие: эта штука еще с фронтовых дней хорошо запомнилась. Невелико удовольствие — ползти лежа на спине и стричь, стричь ее, треклятую, громадными ножницами, набивая кровавые мозоли на руках. Нагляделся он в то время на эти черные струны с вплетенными черными колючими звездами, нагляделся вдоволь. Уж кого-кого, а разведчиков колючка допекала, что и говорить…
Но вот ведь что: сюда-то откуда она явилась? Откуда ее берут, чтобы оплести свои заборы, сады, огороды? Фронт здесь не проходил, завода, выпускающего колючку, поблизости не имелось, сплести в домашних условиях немыслимо — откуда же она бралась? Неужели сохранилась со времен гражданской войны? Спросить бы у этого самого Бельмесова…