Она с участием смотрела на парня. Лицо его словно окаменело, только руки слегка дрожали.
— Не теряйте надежды. Я поговорю о вас.
Влас переступил с ноги на ногу, отвернулся к окну, тихо сказал:
— Спасибо.
И, опустив голову, пошел к дверям.
В этот вечер он впервые за все время пребывания в Харькове не взялся за книжку. Сидел на Журавлевской круче, глядя на море огней, мерцавших внизу, и думал о селе, о своих товарищах, которые были далеко от него и не догадывались, какое на него свалилось несчастье; не могли утешить его, дать добрый совет.
На круче бродили парами студенты; на фоне закатного неба ясно чернели их фигуры. Они были счастливы, им не было никакого дела до того, что рядом с ними кто-то томится и страдает. Глядя на угасающее солнце, на людские силуэты, Влас спрашивал себя: «Зачем я поеду в село? Людям на смех, родителям на горе. Не поеду! Пойду работать на завод, буду жить, как другие». Он решил как можно скорее разыскать кого-нибудь из работавших в Харькове односельчан, чтобы обратиться к ним за помощью и советом.
Влас сдал последний экзамен. Ожидая, когда вывесят списки принятых, он сидел в университетском дворе под каштанами. Рассматривал проходивших мимо парней и девушек. Были здесь дети рабочих, дружные как одна семья. Они были одеты опрятно и просто: девушки — в юбках и блузках, в сандалиях и косынках, ребята — в широких, старательно выглаженных штанах, подпоясаны кожаными поясами с пряжками в виде сердца или кинжала, в спортивных тапочках и майках. Парни приносили девушкам мороженое, держались с ними непринужденно, с грубоватой простотой. Были и крестьяне. Они стояли обособленно, даже друг с другом не разговаривали. Девушки, в белых платочках, стыдливо прижимали к груди учебники, как молодые монашки — молитвенники. Были, наконец, «гордые неудачники», поступающие в вуз уже не в первый раз и не в одном Харькове. Походка у них спокойная, даже величавая, на лицах разочарование, лень и твердое убеждение, что без них наука никак не обойдется. Эти вызывали у Власа отвращение.
Вдруг все побежали к доске объявлений. Влас тоже побежал и стал жадно просматривать фамилии на букву «X». В списке студентов, принятых в университет, его не было, однако он не нашел себя и среди тех, кто должен был забрать документы. «Вот и все»,— сказал он себе, чувствуя, как все страхи и волнения отходят от него. Ему стало легко и даже весело. «Домой, домой! Уже началась молотьба. Дед Терешко стережет арбузы, хлопцы пьют сладкий сок и швыряют друг в друга корками. Домой, домой…» Он спохватился, что дал себе слово не возвращаться в село. «Сейчас возьму сундучок — и на вокзал. Куплю еще Марысе ленты, а отцу — коробку папирос, пусть покурит городских…»
Влас выскочил на улицу и бросился к трамвайной остановке, обгоняя прохожих. Вдруг он услышал, что кто-то зовет его, обернулся и увидел Колю, который бежал за ним, размахивая тюбетейкой.
— Ты куда? — спросил он, догнав Власа.
— Провалился. Домой еду.
— Ты что, сдурел? Еще не все потеряно. А ну идем!
И он потащил Власа к главному корпусу университета, рассказывая на ходу, что Влас числится в списке тех, кого вызывают к ректору.
— Обещай им, что будешь учиться отлично и всякое такое,— сказал Коля.— И напирай на то, что ты из колхозной семьи. Понимаешь? Ну, вечером встретимся, а сейчас я бегу на стадион, как и надлежит новоиспеченному студенту.— Он помахал Власу тюбетейкой и исчез в толпе.
В приемной у ректора было много народу.
Влас глядел на все равнодушно и желал только одного: чтобы его скорее вызвали и чтоб он мог сегодня же попасть на вечерний поезд.
Наконец секретарша назвала его фамилию:
— Хомутенко.
— Я,— как будто спросонок откликнулся Влас.
— Заходите.
Влас вошел в огромный кабинет с большими светлыми окнами и до блеска натертым полом. Немного освоясь, он разглядел в глубине людей, сидевших за столом. Они о чем-то тихо переговаривались. Тут были ректор университета и несколько преподавателей — членов приемной комиссии.
Ректор откинулся на спинку стула и стал внимательно рассматривать Власа. Лицо парня, открытое и простое, произвело на ректора приятное впечатление.
— Товарищ Хомутенко, постановлением приемной комиссии вам разрешается пересдать иностранный язык. Если вам это удастся, вы будете приняты на истфак. Согласны?
Влас кивнул головой:
— Согласен.
Влас пересдал иностранный язык и стал студентом истфака. Он кончил два курса, а на третьем после зимней сессии лишился стипендии.
Никому ничего не сказав, он уехал домой. Уже дома Влас получил несколько писем от товарищей. Они упрекали его, что он, крестьянский сын, спасовал перед трудностями. Если у него есть хоть капля мужества, он должен немедленно вернуться в университет. Влас не ответил на письма, и друзья, занятые своими студенческими делами, тоже перестали писать.
Так он и жил в селе, никому не рассказывая, почему приехал. Когда же к нему приставали с расспросами, отвечал, что приехал в село поправить свое здоровье — замучили головные боли, и доктора дали ему отпуск на неопределенное время. На людях он почти не появлялся и целыми днями возился дома по хозяйству. В свободное же время читал книги или бродил по лугам, хмурый и задумчивый.
На дверях кабинета председателя сельсовета висит табличка: «По личным делам прием по средам от двенадцати до двух». Сегодня был четверг, и Гнат, отпирая дверь, перевернул табличку обратной стороной: «По служебным делам — от восьми утра до шести вечера». Когда Гнат вошел в комнату, в лицо ему ударил затхлый воздух, но он даже на открыл окна. Снял картуз и, положив его возле себя на стол, стал ожидать посетителей. Одет Гнат был во френч и галифе — «официальный» костюм, в котором он принимал посетителей, выступал на собраниях и ездил верхом. Даже посторонние люди, глянув на его одежду, догадывались, что он сельское начальство.
Стол, за которым сидел Гнат, был реквизирован у попа. Зеленое сукно с него содрали, и Гнат приказал Кузьме сжечь его, но тот не сжег, а унес лоскуты домой и сшил из них картуз. Гнат не мог вынести, что сельсоветский работник ходит в поповском добре, и, когда они ехали через мост, сорвал с Кузьмы картуз и со словами: «Религия — опиум народа» — бросил его в Ташань. Кузьма почесал кнутовищем затылок, грустно посмотрел, как вода уносит его зеленый картуз, плюнул через перила и поехал дальше.
Кроме стола в кабинете было несколько стульев, шкаф с бумагами, этажерка, на которой стоял глиняный кувшин с водой. Над этажеркой висел портрет Чапаева на коне, в бурке и с обнаженной саблей. Тем, кто не сдавал молоко или мясо, Гнат, показывая на портрет, говорил:
— За вас воевал. А вы теперь хотите советскую власть подорвать?
Гнат ждал секретаря, который должен был доложить о сельских новостях и о том, какие бумаги получены из района, какие телефонограммы приняты, за что нужно приниматься немедленно, а что отложить.
Секретарь сидел в соседней комнате, и, чтобы позвать его, достаточно было постучать кулаком в стену или просто зайти к нему, но Гнат этого не сделал и даже стал сердиться, что секретарь долго не приходит, как вдруг вспомнил, что тот уехал в район на какое-то заседание. Значит, в сельсовете только он с кучером Кузьмой. Кузьма чинил хомут около конюшни. Гнат открыл окно и спросил у него, куда ушел исполнитель.
— Да уж, верно, домой, завтракать,— не спеша ответил Кузьма.
— А ты долго будешь шилом тыкать?
— А что?
— Седлай жеребца! Мне ехать нужно.
— Как же я его оседлаю, когда он пасется аж за Радковщиной? Это ж пять верст. Пока приведу — за полдень перевалит.
— А кто дал распоряжение пасти там?
— Вот тебе и раз… Разве ж вы забыли, как мы ехали степью и вы сказали, что там трава хорошая и чтоб я там пас?..
Кузьма тянет в конюшню недолатанный хомут, разыскивает уздечку и потихоньку пускается в дорогу. Через два часа он появляется из-за бугра на жеребце, едет шагом, словно на верблюде по Сахаре.
— Быстрей! — кричит ему Гнат.