— До фельдфебеля, — ответил Конюков.
— Вот и он фельдфебель, — сказал Сабуров.
— Значит, так на так, — разочарованно протянул Конюков.
На завоёванной территории постепенно всё образовывалось. Пленных набралось одиннадцать человек, и их свели в одну полуподвальную каморку. От Гордиенко из соседнего дома уже протянули телефон. Масленников, как сообщили связные, с остальной частью батальона скоро должен был прийти сюда.
В окнах полуподвала, заваливая их камнями, домашними вещами, чем попало, располагались пулемётчики и автоматчики. За каменной стеной, там, где указал Сабуров, поспешно рыли себе окопы миномётчики. О том, чтобы раньше следующей ночи подтащить сюда кухни, нечего было и думать. Сабуров приказал людям расходовать неприкосновенный запас. Наблюдатель, забравшись высоко на чердак, под обгоревшую крышу, сообщил о продвижении немцев по ближайшим улицам.
Гордиенко сказал по телефону, что у него всё в порядке; взял четырёх пленных и укрепляется, ожидая дальнейших приказаний. Сабуров ответил, что единственное приказание — укрепляться как можно скорей.
Когда наконец протянули провод от Парфенова, Сабуров взял трубку.
— Лейтенант Григорьев слушает, — послышался молодой топкий голос.
— А где Парфенов?
— Он не может подойти.
— Почему не может?
— Он ранен.
Сабуров положил трубку. Как раз в эту минуту к нему явился запыхавшийся и счастливый Масленников.
— Вот сюда попали, когда шёл, — объявил он торжественно, показывая краешек галифе с дыркой от пули.
Сабуров усмехнулся:
— Если это вас так радует — боюсь, что вы тут часто будете ходить весёлым. Привели людей?
— Привёл.
— Без потерь, надеюсь.
— Трое раненых.
— Ну, это ничего... А у меня только убитых двадцать один, — шепнул он на ухо Масленникову. — Побудьте тут, я сейчас вернусь.
Взяв с собой Петю, Сабуров прошёл по нижнему коридору до правого конца здания, вылез через пролом и, прячась между редкими чахлыми деревьями, перебежал к соседнему дому.
Немцы не сразу заметили его, и над его головой просвистело лишь несколько одиноких нуль.
Он застал Парфенова в той же комнате, где у телефона сидел лейтенант Григорьев. Парфенов лежал на полу. Под голову у него были подложены две полевые сумки — своя и чужая. Он истекал кровью. Большой осколок мины разорвал ему живот, и, когда вошёл Сабуров, Парфенов только понимающе и грустно посмотрел на него и ничего не сказал.
Сабурову было жалко Парфенова, как всегда особенно жалко бывает людей, погибающих в первой схватке. Этот маленький, худенький человек, прибывший в батальон во время переформирования и до смешного не умевший приказывать и повелевать, сейчас так мужественно и спокойно вёл себя, так просто, не жалуясь, не говоря ни слова, умирал, что Сабурову невольно захотелось оказаться поближе к нему и сказать что-то хорошее. Сабуров сел на корточки и, поправив на лбу Парфенова слипшиеся мокрые волосы, спросил:
— Ну что, как, а, Парфёныч?
Парфенов, видимо, боялся заговорить, потому что тогда ему пришлось бы разжать зубы, а если бы ему пришлось разжать зубы, он закричал бы от боли. Он не ответил, только открыл и снова закрыл глаза, будто сказал:
— Ничего...
Сабуров, видя, как он умирает, не то что подумал, а с полной ясностью представил себе, как этот маленький человек только что, не крича, не говоря ни слова, бежал, наверное, впереди всех. Не наверное, а непременно бежал на немцев, не сгибаясь, первым.
— Ничего, Парфёныч, ничего, — повторил Сабуров бессмысленно ласковые слова и, нагнувшись ещё ниже, поцеловал Парфенова в плотно стиснутые губы.
После двухчасового затишья с рассветом начался бой, который не прекращался четверо суток. Начался он с бомбёжки, долгой и беспощадной. Вместе с «юнкерсами-88» позицию батальона бомбили и «юнкерсы-87» — те самые пикирующие бомбардировщики с воющими бомбами, о которых так много говорили ещё во время немецкого вторжения во Францию. На самом деле никаких воющих бомб не было: просто под плоскостями самолётов были устроены приспособления, которые издавали страшный вой, когда «юнкерсы» пикировали. В сущности, это была нехитрая выдумка, повторявшая трещотки и пищалки на воздушных змеях.
К удивлению Сабурова, Конюков, так решительно действовавший ночью, перетрусил во время бомбёжки и лежал на земле ничком, как убитый, не поднимая головы.
— Конюков! — окликнул Сабуров, подходя к нему. — Конюков!
Конюков опасливо поднял голову, увидел капитана, неожиданно вскочил, схватил его за плечо и повалил рядом с собой.
— Ложитесь! — закричал он не совсем своим голосом.
Сабуров с трудом оторвал его руку от своего плеча и сел рядом с ним.
— Что «ложитесь»?
— Ложитесь, — повторил Конюков, снова пытаясь вцепиться в него и повалить на землю.
И Сабуров понял, что только въевшаяся в плоть и кровь солдатская дисциплина и соединении с привычкой беречь командира заставила смертельно испуганного Конюкова вскочить о земли для того, чтобы заставить его, Сабурова, лечь рядом с собой.
— Так и будешь лежать всё время?
— Как прикажете, товарищ капитан.
— Да что ж прикажу?.. Лежи, терпи, только зачем время терять... Бомбят — приляг, улетели — поднимись...
— Боязно, товарищ капитан. Вы не думайте, — я обтерплюсь, а то ведь страшно как-то.
Именно эта искренность убедила Сабурова, что Конюков действительно не нынче завтра обтерпится.
Перед полуднем по телефону позвонил Бабченко.