И, только уже прикуривая у конвоира, сообразил, что это за люди. Он посмотрел на Степанова, потом на раненого и спросил:
— Сильно задело?
— Порядочно.
— Сейчас скажу, чтобы вынесли, а то опять начнётся. — Он посмотрел на белое, без кровинки лицо следователя. — С допросом закончили?
— Закончили.
— Ну, и какое же ваше заключение?
— Какое же заключение, — сказал следователь. — Будет воевать. Вот и всё.
Взяв планшет, он вытащил оттуда протокол и написал внизу: «Состава преступления для предания суду трибунала нет. Отправить на передовые», — и расписался.
— Отправить на передовые, — повторил он вслух и, превозмогая боль, усмехнулся.
— Отправлять недалеко, сто шагов. — Сабуров повернулся к Степанову: — Иди к себе в роту. Винтовка чья?
— С убитого взял, товарищ капитан.
— Будет твоя. Доложи Потапову, что я тебя прислал.
Был особенно тяжёлый день, один из тех, когда напряжение всех душевных сил доходит до такой степени, что в самый разгар боя неожиданно и невыносимо хочется спать. После двух утренних атак в полдень последовала третья. В обращённой к немцам части двора высилось небольшое полуразрушенное складское здание. Было оно построено прочно, с толстыми стенами и глубоко уходившим в землю подвалом. Среди остальных зданий, занимаемых Сабуровым, оно стояло особняком, немного впереди и на отлёте. Именно сюда и направили немцы свою атаку в третий раз.
Когда одному танку удалось подойти вплотную к складу и он, прикрывшись его стеной от огня артиллерии, стал стрелять из пушки прямо внутрь, немецкие автоматчики забрались через проломы, и через несколько минут там прозвучал последний выстрел. Первое желание Сабурова было попытаться тут же, среди белого дня, отбить склад. Но он сдержал себя и принял трезвое решение: сосредоточить весь огонь позади складов, не давая немцам до темноты втянуться туда крупными силами, а контратаку произвести с темнотой, когда решимость и привычка к ночным действиям возместят ему недостаток людей.
Бабченко, которому он доложил по телефону о потере склада, ничего не ответил по существу, но долго и злобно ругался и в заключении сказал, что придёт сам. Сабуров предчувствовал столкновение, и его опасения оправдались. Бабченко, согнувшись, влез в блиндаж, злой, потный, с головы до ног забрызганный грязью.
— Ишь, забрался, — проворчал Бабченко. — Сколько метров над головой?
— Три.
— Ты бы ещё глубже залез.
— А мне глубже не надо. И так не пробьёт.
— Залез в землю, как крот, — съязвил Бабченко.
В сущности, он ничего не мог возразить. Сабуров копал этот блиндаж не специально, а лишь расширил старый туннель, и то, что блиндаж его был глубок и не боялся даже прямых попаданий, было только хорошо. Но немцы только что захватили склад, и Бабченко хотелось сорвать зло на комбате.
— Закопался, — повторил он.
Сабуров был зол, устал и не меньше, чем Бабченко, расстроен потерей склада. Он знал, что до самой ночи — до тех пор, пока не удастся отбить склад обратно, — эта мысль, как заноза, будет мучить его, и поэтому в ответ на слово «закопался» сказал с вызовом:
— Что, товарищ подполковник, прикажете командный пункт наверх перенести?
— Нет, — отрезал Бабченко, почувствовав в словах Сабурова иронию. — Склад отдавать не надо было, вот что.
Сабуров молчал. Он ждал продолжения.
— Что думаешь делать?
Сабуров доложил свой план ночной контратаки.
— Что ж, — сказал Бабченко, посмотрев на часы. — Сейчас четырнадцать. Значит, так и будут они до темноты там сидеть? Ты приказ читал, что ни шагу назад, а? Или, может быть, ты с приказом не согласен?
— В восемнадцать я начну атаку, — стараясь сдержаться, сказал Сабуров, — а в девятнадцать склад будет у меня.
— Ты мне это не говори. Ты приказ читал, что ни шагу назад?
— Да.
— А склад отдал?
— Да.
— Сейчас же отбить! — крикнул Бабченко не своим голосом, вскакивая с табуретки. — Не в девятнадцать, а сейчас же!
По его лицу Сабуров понял, что Бабченко был на той грани усталости и нервного исступления, на которой находился сегодня он сам. Спорить с Бабченко в эту минуту было бесполезно, и если бы дело шло лишь о том, что вот сейчас ему, Сабурову, было бы приказано идти одному к этому сараю среди бела дня, то он бы встал и пошёл, с горьким чувством, что если нельзя доказать командиру полка его неправоту ничем другим, кроме своей собственной смерти, — чёрт с ним, — он, Сабуров, докажет ему это своей смертью. Но в контратаку нужно было вести людей, то есть надо было доказывать Бабченко, что он не прав, не только ценой собственной жизни, но и ценой жизни других.
— Товарищ подполковник, разрешите доложить...
— Ну?
Сабуров ещё раз повторил все мотивы, по которым он решил отложить атаку до ночи, и поручился, что в течение дня будет держать всю площадь за складом под таким огнём, что до ночи там внутри не прибавится ни одного немца.
— Ты приказ, чтобы ни на шаг не отступать, читал? — ещё раз спросил Бабченко всё с тем же беспощадным упрямством.
— Читал, — ответил Сабуров, вытягиваясь, не сводя глаз с Бабченко и встречая его взгляд таким же беспощадным взглядом. — Читал. Но я не хочу сейчас людей класть там, где их не надо класть, где можно почти без потерь всё взять обратно.
— Не хочешь? А я тебе приказываю.
У Сабурова мелькнула мысль, что надо вот сейчас же что-то сделать с Бабченко, заставить его замолчать, не дать ему больше повторять этих слов; что ради спасения жизни многих людей надо позвонить Проценко и доложить, что он отказывается сделать так, как хочет Бабченко, а потом — будь что будет — пусть с ним, с Сабуровым, делают что хотят. Но уже въевшаяся в кровь привычка к дисциплине помешала ему.
— Есть, — сказал он, продолжая смотреть на Бабченко. — Разрешите выполнять?