— Всё там же, — подтвердил Масленников. — Только левее нас они совсем к берегу подошли, так что проход до полка теперь узкий, только ночью ходим.
— Ну что ж, придётся до вас ночью добираться. Ночью приду с ревизией. Как Папин воюет?
— Хорошо. Мы с ним Конюкова командиром взвода назначили.
— Справляется?
— Ничего.
— Кто жив, кто нет?
— Почти все живы. Раненых только много. Гордиенко ранили.
— Сюда привезли?
— Нет, остался там. Его легко. А меня всё не ранят и не ранят, — оживлённо закончил Масленников. — Я иногда даже думаю, наверное, меня или так никогда и не ранят, или уж сразу убьют.
— А ты не думай, — сказал Сабуров. — Ты раз навсегда подумай, что это вполне возможно, а потом уже каждый день не думай.
— Я так и стараюсь.
Они целый час проговорили о батальоне, о том, кто где расположен, что переместилось и что осталось по-прежнему.
— Как блиндаж? — спросил Сабуров. — Всё на том же месте?
— На том же, — ответил Масленников.
Сабурову было приятно, что его блиндаж всё там же, на старом месте. В этом была какая-то незыблемость, и, кроме того, он подумал об Ане.
— Слушай, Миша, — неожиданно обратился он к Масленникову. — Не удивился, что я не в госпитале, а здесь?
— Нет. Мне сказали.
— Что тебе сказали?
— Всё.
— Да... Я очень счастлив... — помолчав, сказал Сабуров. — Очень, очень. А помнишь, как она сидела на барже и волосы выжимала, а я сказал тебе, чтобы её накрыли шинелью? Помнишь?
— Помню.
— А потом мы пошли, а её уже не было.
— Нет, этого не помню.
— Ну, а я помню. Я всё помню... Я тут думал попросить, чтобы её сестрой в наш батальон взяли, а потом как-то сердце защемило.
— Почему?
— Не знаю. Боюсь испытывать судьбу. Вот так она ездит каждый день и цела, а там… не знаю. Страшно самому что-то менять.
Сабурову хотелось продолжать говорить об Ане, но он удержался, оборвал разговор и спросил:
— А Проценко как?
— Ничего, весёлый. Смеётся даже чаще, чем всегда.
— Это плохо, — сказал Сабуров. — Значит, нервничает. Да, главного-то и не спросил. Кто командир полка?
— Совсем новый, майор Попов.
— Ну, как?
— Ничего. Лучше Бабченко.
Они поговорили ещё минут десять, и Масленников вдруг заторопился; мысленно он был уже там, на той стороне.
— Буду через три дня к вечеру, — сказал Сабуров. — Ну, иди, иди, не мнись. Передай всем привет. Она сегодня в дивизию поехала. Может, и у вас в батальоне будет.
— Что передать, если будет?
— Ничего. Чаем напои, а то сама не догадается. Иди. Не прощаюсь.
Через два дня после прихода Масленникова Сабуров попробовал проходить целый час подряд. Ноги ныли и подламывались. Чувствуя головокружение, он немного посидел у калитки, прислушиваясь к далёкому артиллерийскому гулу.
Аня с каждым днём приезжала всё позднее и уезжала всё раньше. По её усталому лицу он видел, как было ей трудно, но они не говорили об этом. К чему?
Врач, по просьбе Ани забежавший к Сабурову на минуту из госпиталя, не стал осматривать его, только профессиональным движением пощупал ноги у колеи и лодыжек, глядя ему в лицо и спрашивая, больно ли. Хотя на самом деле было больно, но Сабуров к этому приготовился и сказал, что не больно. Потом спросил, когда завтра уходят грузовики к переправе. Врач сказал, что, как обычно, в пять вечера.
— Удирать от нас собираетесь?
— Да, — ответил Сабуров.
Врач не удивился и но стал спорить: юн привык — здесь, под Сталинградом, это было в порядке вещей.
— Грузовики уходят в пять часов. Но всё-таки помните, что вы ещё не совсем здоровы, — сказал врач, вставая и протягивая Сабурову руку.