Всем было интересно, что в свертке.
Мезенцев начал разворачивать и вытащил из свертка с полным недоумением собственное пальто. Недоумение было столь велико, что даже Вася перестал быть Васей.
— Примерь. — Рюрик с невозмутимым видом заставил парализованного Васю надеть пальто. — Впору, — сказал Рюрик. — Он был стройней рапиры гибкой. Завернуть или так пойдешь?
Даже находчивый Мезенцев не знал, что ответить. Пробормотал:
— Киндермат.
Лаймон Арвидович снова вытащил из кармана часы:
— Они ему все-таки ударили. Лошадь думает об одном, а всадник о другом.
Хозяйка книжной Лавки Вера Игнатьевна Ковалевская, которая присутствовала в зале, громко смеялась. Она ведь тоже знает московских поэтов и прозаиков. Многих, как говорится, с их литературного детства. И вот такие веселые встречи, как эта, были возвратом в прошлое, пусть и несытое и неблагоустроенное, но счастливое. А может, и самообманом, кто его разберет.
В какой-то момент, именно когда Вася Мезенцев стоял на сцене в собственном пальто, Артем Йорданов ощутил, что ему жестко сидеть, что кресло сделалось тесным. Подвигался, чтобы устроиться иначе. Рядом сидели Тамара и Геля.
Артем устал. В последнее время мучило странное и необъяснимое желание: надо было победить в себе писателя, чтобы стать писателем. Родилось убеждение в один день, сразу. Никаких объяснений не было. Ничего не предшествовало. Вдруг понял, как всю жизнь мельчил, сомневался, жалел что-либо в себе отрицать, боялся, потому что все было накопленным, приобретенным тягостным и продолжительным трудом. Из этого складывался успех, обеспеченное литературное счастье. Его имя.
Он снимал копии с самого себя. Упрощенные от повторения. В новом романе, над которым начал работать, стремился уйти от самого себя, от всего консервированного, охлажденного, заранее приготовленного, чуть ли не отдающего устойчивым запахом склада. Уйти от своего скучного однородного счастья.
На сцене появились артисты эстрады с маленькими обезьянами и очень серьезным вороном. Ворон вполне удачно высказывал критические замечания в адрес поведения обезьян, покачивал тяжелым клювом. Ворону дали вытащить билетик из ящика, объявили настоящий приз. Его выиграл Глеб Оскарович Пытель. Это был жареный гусь. Вручил гуся, конечно, парикмахер — по-прежнему единственный член президиума. Потом показали фильм, составленный из отрывков популярных зарубежных кинокартин, но озвученных текстом на злобу дня. Нелепо, но забавно.
Вася Мезенцев, вновь сдавая в гардероб пальто, дал гардеробщикам рубль и попросил, чтобы, когда будет получать свое пальто Рюрик, гардеробщики вручили бы ему на чай этот рубль. Желательно при свидетелях.
Гардеробщики сказали, что все исполнят в точности: они не первый год при литературе, как не первый год на забавных вечерах сидит один за всех в президиуме парикмахер.
…Боль прошла по телу и остановилась в кончиках пальцев левой руки. Артем изменил позу. Правой рукой незаметно под пиджаком сквозь рубашку потер грудь. Артем старался дышать глубоко и спокойно. Все пройдет. Все ерунда. Бывало уже так. Совсем недавно в Тарусе вот было. Он как раз сидел в кабинете Паустовского над документами, которые ему предоставила вдова писателя Татьяна Алексеевна, и смотрел на небольшой сад за окном, на дорогу из Тарусы в Серпухов. В саду были яблони, нагруженные снегом, легким синим морозом. Была тишина, и тот чистый цвет, и то чистое неугасающее состояние, которое любил Паустовский и которое любил Йорданов в последнее время. За этим состоянием он тогда и приехал — подтвердить его в себе и укрепить. Приехал за чистотой и светом.
Здесь в Тарусе пятнадцать лет тому назад с Паустовским прощались жители города. Присутствовало большинство учеников. Место на кладбище, по просьбе Татьяны Алексеевны, тоже выбрали ученики, над рекой Таруской.
Лева Кривенко потом сказал, что Паустовский постоянно напоминает о том, что за чужой счет в литературе жить нельзя. Юрий Бондарев отмечал, что у Паустовского была чистейшая позиция художника. Трифонов как бы добавил к словам Бондарева, что Паустовский помог не только в построении фраз, в умении сделать концовку или построить сюжет, а помог понять, построить жизнь, судьбу. Владимир Тендряков вообще рассказал случай, имевший место на одном из семинаров, на котором Артем тоже был. Разбирался рассказ о продавщице и о покупателе, об их нежной любви. Рассказ давал повод резкой критике, и все, в том числе и Артем, с молодым азартом набросились на автора, своего же товарища. Не стесняясь в выражениях. Да, именно так и было. И не замечали, что резкость, которую искренне приняли за принципиальность, переросла в довольно грубые нападки. И вдруг Константин Георгиевич — он обычно бывал не только вежливым, но и на редкость бережливым в обращении с людьми — гневно взорвался. Да, именно гневно, Володя Тендряков точен, вспоминая это, Паустовский говорил, что на свете нет ничего более важного и значительного, чем человеческое достоинство.
Артем приехал в Тарусу и за своим человеческим достоинством, кажется утраченным.
Гнев Паустовского на том семинаре кончился настоящим ультиматумом:
— Кто не согласен со мной, пусть выйдет и никогда больше не переступит порог семинара!
Вот таким он мог быть, учитель, когда дело касалось человеческого достоинства, порядочности, писательского быта, воспитания. И прав Володя Тендряков, когда он еще добавил к сказанному, что учеников у Паустовского немало. Связь времен не оборвется. Володя умер. Бегал каждый день в Подмосковье свои километры, и однажды километры бега сделались последними. Следующая большая потеря среди семинаристов, после Юры Трифонова. Володя Тендряков… В студенческом обиходе был просто «Тендряк».
Артем участник связи времен? Его книги? Все прежние? Успешные? Слишком успешные? Кому Артем завидовал больше всего? Он даже не знает. А кому завидовал Паустовский? Бунину. «Знаете, кому из писателей я больше всего завидую? Бунину». Это слышал от Константина Георгиевича Юрий Казаков.
Хвалил Паустовский Сережу Никитина как рассказчика. Нравился он ему. Никитин нравился и Артему. Всегда. Еще в Литинституте.
Йорданов долго сидел в кабинете, вспоминал, просматривал документы, письма, черновики. Письмо от Казакевича. У вас надо учиться современной русской фразе, — писал Казакевич. За гуманность и добросердечность называл Паустовского — доктор Пауст. Выступление Всеволода Иванова на юбилейном вечере, посвященном семидесятилетию Константина Георгиевича: книги Паустовского мост через бурную реку жизни на высокий и добрый берег жизни. От Каверина письмо, тоже по поводу семидесятилетия, — желает новых книг о том, как надо любить природу, искусство и честь.
Да, доктор Пауст никогда не выхлопатывал себе успеха, признания, литературных удобств. Он был примером человеческого достоинства и чести.
Прочел тогда Артем и письмо Константина Георгиевича из Пушкинских гор. Очень давнее, от 37-го года.
«Рувим! Пишу Вам это письмо около могилы Пушкина, в Святогорском монастыре. Могила очень простая, вся в простых цветах, вокруг цветов — вековые липы. Все полно громадного «неизъяснимого» очарования, и теперь понятно, почему Пушкин так любил эти места. Ничего более живописного я не видел в жизни — корабельные сосновые леса, озера, холмы, пески, вереск, чистые реки, травы, и главное — очень прозрачный и душистый воздух. Здесь много пчел и пасек. Цапли на озерах подпускают к себе почти вплотную. Живем мы рядом с Тригорским, в погосте «Воронич», около церкви, где Пушкин служил панихиду по Байрону».
Рувим Фраерман потом подчеркивал, что его другу Паустовскому была присуща внутренняя свобода.
И за этим тоже приехал тогда Артем? К учителю?
Концерт закончился. Надо пойти и вдохнуть свежего морозного воздуха. Прежде не задумывался над тем, что воздух может быть вполне овеществленным.
Все из зала спустились в ресторан. Усаживались. Двигали стульями, подкладывали под ножки столов туго свернутые бумажные салфетки, чтобы столы не качались. Разглядывали и громко обсуждали закуску. Читали этикетки на винных бутылках. Жизнь есть жизнь.
Артем задержался у наружных дверей клуба. Кто-то тронул его за плечо. Артем обернулся — Рюрик.
— Мир острит, — сказал Рюрик мрачно.
— Пойдем ужинать.
— Вы не волнуйтесь — я за другим столиком, потому как из другого аула.
— Уже сбежал?
— Дисквалифицировали из вашей сборной.
Артем не стал ничего уточнять. Ему Рюрик нравился.
Артем прошел в ресторан. Тамара и Геля были за столом. Глеб Оскарович нес гуся на блюде, будто таз с водой, которую он боялся расплескать. Неподалеку с улыбкой причастного к событиям человека вышагивал Вельдяев. Надежда Чарушина сняла откуда-то украшение — бумажную голубую звезду — и вставила в прическу. Деталь, которая окончательно дополнила ее наряд на сегодняшний вечер. Виталий Лощин в этом не сомневался.
Вадим Ситников со своей девушкой оказался за одним столиком с Чарушиной. Стол по составу назывался сборным: ни от Вадима, ни от Чарушиной заказов на компании не поступало. Еще за столом сидели двое неизвестных, может быть кассиры железнодорожных касс или работники торга. И потом еще подсел Лощин. Девушка Вадима разглядывала Чарушину, но так, чтобы не ущемить собственного достоинства, как она считала. Ситников быстро выпил рюмку водки. Пригласил выпить неизвестного мужчину — кассира или работника торга, потом Лощина. Лощин скромно выпил. После третьей или четвертой рюмки Вадим начнет поддразнивать Чарушину, будет говорить о ее стихах — в них мало звуковых параметров, пользуется она преимущественно не словами, а очертаниями слов, рифмы подыскивает к мыслям, и то жалким, разбегающимся. Чарушина будет курить, совершенно невозмутимая. Кассир или работник торга, осмелев, заведет разговор о деньгах — какая у писателя получка. «Триста рублей в месяц, да? Или четыреста?»
— У вас ведомость с собой? — спрашивал Вадим.
— Какая ведомость?
— На получку. Покажите, где расписаться, и я распишусь.
Вступила в разговор Чарушина из жалости к людям, которых Ситников мог довести до отчаяния, испортить им праздник.