Толпа отхлынула от дверей, и Юлия с изумлением и страхом увидела Ярославцева. Он выходил из комендатуры в сопровождении двух красногвардейцев с воронеными штыками на винтовках.
Ярославцев был в студенческой шинели, без шапки, и она даже в первое мгновение не узнала его, таким он показался ей осунувшимся и потускневшим.
Юлия вскрикнула и бросилась к Ярославцеву. Ее удержали.
Ярославцев взглянул на нее, и в мутном придавленном его взгляде не отразилось никакого порыва. Его подтолкнули сзади, и он пошел, наклонив голову, безучастный ко всему вокруг.
Юлия еле добралась до своей комнаты. Болезнь ее возобновилась с новой силой.
Дней через десять комиссар А. Г. Шлихтер, один из близких Ленину людей, был вызван Лениным в его кабинет. Ленин углубленно работал и даже не сразу заметил вошедшего к нему комиссара, который тихо приблизился к столу.
— Который теперь час, Александр Григорьевич? — спросил Ильич.
— Уже давно ночь, скоро два, — сказал Шлихтер, садясь к столу.
— Когда работаешь, время летит совсем незаметно, — сказал Ленин, отрываясь от своих бумаг и устало потягиваясь. — Я вот что хотел спросить у вас. Дней десять назад тут был задержан молодой человек, юнкер в студенческой шинели. Ну что он? Как? Вы, кажется, говорили с ним?
— Да, несколько раз. Он откровенно признался, что пришел тогда убить вас. Он вполне понимает свою тяжелую вину перед революцией и сознает, что заслуживает смерти. Хотя, конечно, в его годы особенно тяжела эта мысль…
— Это убежденный наш враг? — спросил Ленин.
Комиссар задумался.
— Видите ли, — сказал он наконец, — все объясняется тем, что этот юноша долгое время находился под влиянием своей среды. Ведь он совсем еще молод, ему неполных девятнадцать лет, и он только теперь начал прозревать.
— Я его помню, — сказал Ленин. — Когда он пришел ко мне, то очень волновался и был бледен. Я, признаться, подумал, не голодает ли он. Предложил пособие, работу. Он как-то странно взглянул на меня и вышел, почти выбежал. Мне и в голову не могло прийти, что тут что-то неладное… Что же он хочет?
— Жить заново, для революции, понять всю ее правоту.
Ленин, прищурившись, посмотрел на комиссара.
— А вы сами что думаете об этом?
— Я уверен в его безусловной искренности, — сказал Шлихтер. — И в то же время тяжесть его вины слишком велика. Он достоин смерти.
Ленин ответил не сразу.
— Вы в этом убеждены? Ведь если человек совсем молод и если очевидно, что он ничего еще не понял в нашей революции, — да и не мог понять, ибо ему мешала среда, — то теперь, когда он хочет во всем разобраться, разве нельзя дать ему эту возможность? Вы же сами говорите, что нет никаких сомнений в его искренности.
— Да, в его искренности я совершенно убежден, — твердо сказал Шлихтер.
Некоторое время Ленин сидел молча, глубоко задумавшись, но постепенно усталое лицо его осветилось, глаза живо сверкнули.
— Да, да, — весело, убежденно и с видимым удовольствием сказал он. — Пускай поживет юнец, осмотрится, поучится и подумает. Пойдите к товарищу Бонч-Бруевичу и скажите, что я не возражаю против освобождения этого юноши.
Ярославцев был отпущен на свободу и стал вскоре одним из преданных революции работников. В конце двадцатых годов он закончил Промышленную академию и много сделал для возрождения нашей промышленности, хотя никаких особенно громких должностей не занимал. Впрочем, он несколько раз избирался членом Московского Совета.
Косицын так и не смог разделаться до конца со своими иллюзиями и заблуждениями тщеславного ума. Он погиб в 1921 году во время Кронштадтского мятежа, в котором принял участие. Берг эмигрировал за границу. Во время второй мировой войны он вернулся в Россию вместе с генералом Красновым и вместе с ним в 1947 году был повешен по приговору Верховного Суда СССР за сотрудничество с гитлеровцами.
Что касается Юлии, то она в те далекие дни стала женой Ярославцева. К сожалению, трудная, но и счастливая любовь эта длилась недолго: в 1919 году Юлия умерла от тифа.
В огромном сводчатом зале казармы Семеновского пехотного полка набилось тысячи три солдат. Душно, пахнет сыростью и застарелым табачным дымом. А за мутными, пыльными окнами сияет безоблачный теплый апрельский день.
Озлобленные разрухой, голодом, изнуряющим страну, и тем, что все, на что они надеялись, свергая царский режим, оказалось пустой надеждой, солдаты теснятся вокруг стола, на который, как на трибуну, влезают ораторы. И ораторы кричат один за другим, что причина всех бед — большевики.
— Их немцы прислали! — хрипло, с кликушеской убежденностью вопит, взобравшись на стол, худой, с костистым лицом солдат, обнажая свои синие цинготные десна. — Мы тут мучимся, — надрывается он, — мы мучимся, а Вильгельм прислал сюда Ленина в запломбированном вагоне! Зачем это он его прислал, знаете вы? Небось и вагона не пожалел и с деньгами не посчитался. Людей мутить прислал! Вильгельм — он не дурак, он хочет нас голыми руками взять!
И, рванув тщедушную свою шинеленку, солдат вдруг с пронзительной, надрывной горькой тоской закричал:
— Не бывать этому! Не допустим! Бить их надо, большевиков! Бить!
Голос его сломился и замер под низкими казарменными сводами. Но столько было тоски, столько боли в этом слепом крике замученного войной человека, что весь набитый солдатами зал затих, будто прислушиваясь к этому тоскливому стону.
И сам цинготный солдат тоже замер на секунду, и блеклый взгляд его скользнул по окну, за которым (он почувствовал это каждым корешком волос, каждой порой тела своего и души) уже набухает где-то весенним теплом земля, и расправляются под солнцем оттаявшие озими, и проклевываются первые почки берез.
И солдат рванулся так, что голова его задергалась на тонкой, детски худой шее, и снова крикнул:
— Бей!..
И сразу рухнула тугая тяжелая тишина, и уже из тысячи глоток неслось утробное:
— Бе-е-й!
И зажатые в солдатских кулаках винтовки вскинулись над головами, и ярость исковеркала лица.
— Бе-е-й!
И кто-то уже шептал в углу про винные склады с недопитым царским вином, и стучали по лестнице кованые сапоги, и выволакивались тяжелые цинковые ящики патронных обойм.
В это время какой-то маленький веселый матрос с круглым свежим лицом вбежал с улицы и, не подозревая того, что тут происходит, радостно задохнулся от бега и будто одними только губами, одним сияющим блеском глаз произнес:
— Ленин приехал!
С выражением волевой сосредоточенности на лице, засовывая кепку в карман пальто, Ленин шел по узкому проходу среди солдат. Он ловил на себе цепкие, недружелюбные, настороженные взгляды, слышал глухое, напряженное дыхание толпы.
Два офицера, оба члены полкового солдатского комитета, переглянулись и, словно по уговору, начали продвигаться к боковой двери: на всякий случай полезнее быть в стороне.