26 апреля, в субботу вечером, Фритцль сказал Элизабет, чтобы она надела пальто. Вот тут- то он и совершил свою величайшую ошибку — позвонил в больницу, прежде чем выехать. «Элизабет вернулась. Я везу ее в больницу, и она хочет видеть дочь. Мы не хотим никаких неприятностей — не звоните в полицию».
Фритцль переиграл самого себя — врачи все-таки позвонили.
Землетрясение началось.
«В тот вечер нам звонили дважды, — говорит герр Польцер. — В первом звонке сообщалось, что мать девушки находится уже по дороге в больницу. Затем позвонили второй раз сказать, что она приехала. Полицейские выехали моментально».
Фритцль провел Элизабет в отделение интенсивной терапии, где его ожидал доктор Рейтер. Вполне естественно, доктор был ошеломлен при виде ее седых волос и такой же бледной кожи, как и у Керстин. Она очень исхудала, и слова давались ей с очевидным трудом, если не сказать — с болью: результат многолетнего разрушения зубов.
Доктора Рейтера встревожило то, что, когда он задавал Элизабет вопросы, отец постоянно стремился ответить за обоих. Доктор Рейтер спросил, где жила Керстин, и Элизабет сказала, что не знает. Доктору стало ясно, что его пытаются одурачить. Рейтер спросил, как часто Керстин подвергалась медицинскому обследованию за все эти годы, и Элизабет была вынуждена признать, что ее дочь даже близко не подходила к больнице. Это не увязывалось с заботливой запиской.
«Она поправится, доктор?» — спросила Элизабет.
Доктор Рейтер ничего не мог сказать о перспективах излечения девушка. Фритцль и Элизабет сели в машину. Не успели они отъехать нескольких метров, как путь им преградили двое мужчин в темных костюмах, показав удостоверения полицейских детективов.
«Мы хотели бы задать вам пару вопросов в участке», — сказал один.
«Не было никакой борьбы, никаких попыток к сопротивлению, — вспоминает герр Польцер. — В противном случае оба были бы задержаны».
А Фритцль думал, что все прошло так удачно!
В полицейском участке Амштеттена Элизабет отвели в одну комнату, ее отца — в другую.
«Где вы были все это время, фрау Фритцль?» — задали первый вопрос детективы.
Элизабет дрожала от страха; ее дети находились в доме Фритцля, а ее истязатель по-прежнему обладал огромным влиянием на нее. Часы на стене в комнате для допросов показывали уже почти десять вечера, а ведь раньше она никогда, с самого рождения, не расставалась со Штефаном и Феликсом.
Герр Польцер так описывает напряжение, царившее в комнате для допросов: «Ей сказали, что если она сама не будет говорить по существу, то ей предъявят обвинение в том, что она бросила ребенка, а из этого последуют самые серьезные наказания».
Момент Элизабет настал. Она отведала свободы, и ей понравился ее вкус. Она сама уже давно считала себя мертвой, свыклась с мыслью, что ей никогда не покинуть страшные катакомбы. Теперь ей предоставился единственный шанс.
Она подняла взгляд, откинула седую прядь со своего морщинистого, изможденного лица и сказала: «Мне нужно многое рассказать вам, но, пожалуйста, прежде пообещайте, что оградите меня от моего отца!»
Офицеры ответили, что могут дать такую гарантию. Но они также напомнили, что Элизабет обвиняется в жестоком обращении с детьми и они не могут пойти ни на какие сделки, если она признает себя виновной.
Элизабет улыбнулась, сделала маленький глоток из принесенного ей стакана воды и сказала: «Отец похитил меня, когда мне было восемнадцать и с тех пор двадцать четыре года насиловал меня. Керстин — его дочь. У меня было от него еще шестеро детей, один из которых погиб в этой яме. До сегодняшнего дня я двадцать четыре года не видела ни одной живой души, кроме него и своих детей». Судя по отчетам амштеттенской полиции, допрос закончился два часа спустя, в 00.15. Материалы заняли два блокнота, были записаны две видеокассеты. Элизабет потребовалось сто двадцать четыре минуты, чтобы описать свою подземную жизнь.
Офицеры полиции пребывали в шоке; рассказ Элизабет звучал связно, без подсказок; голос ее был голосом человека, почти разучившегося говорить, иногда она с трудом подбирала слова. Они отказывались ей верить. Неужели человек, сидевший за стеной в соседней комнате для допросов, мог быть воплощенным злом? Куда проще было поверить, что эта женщина просто юлит, чтобы сложить с себя ответственность.
Но чем внимательнее полицейские приглядывались к фактам, тем правдивее они выглядели. Шестеро незарегистрированных детей и поразительно схожее физическое состояние всех узников — от бледности до выпавших зубов.
Один из офицеров, присутствовавших в тот вечер в комнате для допросов, говорит: «Это было похоже на взрыв бомбы. Мы поняли, что нам предстоит работа над самым важным делом в нашей жизни, что все, что было раньше, поблекло перед монументальностью произошедшего на Иббштрассе. Казалось невозможным, чтобы эта изнуренная женщина в замызганном платье смогла пережить такой ад. Она внезапно стихла, истощенная рассказанным. Слова утешения прозвучали бы банально и неуместно. Что мы могли сделать, чтобы облегчить ее страдания? Невозможно описать чувства, которые всех нас охватили. Но мы понимали, что можем сдержать свое слово, и если уж она так хочет, то никогда больше не увидит Йозефа Фритцля».
«Мне позвонили и рассказали о случившемся в 2.00 в воскресенье, — вспоминает Польцер, — и через три часа я был там. Элизабет рассказывала о двадцати четырех годах в этом аду почти два часа. Остается лишь добавить, что все это оказалось правдой».
В соседней комнате Фритцль молчал. Один из офицеров позднее скажет: «Он волновался, что его дочери нет рядом. Постоянно нервно поглядывал на дверь. Он явно начинал осознавать, что потерял контроль».
Фритцль поднял глаза, когда увидел, что дверь открылась и вошел один из офицеров, который вел допрос Элизабет. Улыбнулся своей вежливой улыбкой. Она застыла на его губах, когда на его запястьях защелкнулись наручники.
Все было кончено.
Момент, в который утром 27 апреля 2008 года глава уголовной полиции Леопольд Этц распахнул дверь в подвал на Иббштрассе, 40, можно сравнить с моментом, когда знаменитый египтолог Говард Картер открыл усыпальницу юного фараона Тутанхамона в 1922 году. Большая разница, конечно, состоит в том, что Картер произнес свои знаменитые слова о «замечательных находках».
То, что увидел Этц, будет стоять у него перед глазами всю оставшуюся жизнь. Как всякий полицейский, он полагал, что приучен видеть страдания людей: застреленных, заколотых, подвергшихся случайному надругательству, изнасилованных, отчаявшихся. И все же сцену преступления, которая предстала перед ним после того, как распахнулась бетонная дверь в камеру, сравнить не с чем. Луч света проник внутрь, и перед офицером открылось уникальное зрелище.
Этц и другие полицейские зажали носы, чтобы не чувствовать смрада, исходившего из уборной, отшатнулись от покрытых плесенью стен темницы, в которой родилось семеро и выросло трое детей. Они увидели зловонную и замызганную занавеску душевой, с потолка капала вода. Они были не в силах вымолвить ни слова. «Пресвятой Боже, — сказал кто-то. — Я думал, с концлагерями покончено много лет назад». Фритцля отвели в полицейскую машину.
«Он был нужен нам, чтобы провести нас через все запертые двери, — поясняет Польцер. — В ящике стола перед последней дверью у него лежал старенький дистанционный пульт от телевизора. Последняя дверь была скрыта, но не отодвигающимся шкафом, а еще одной дверцей, которую приходилось разбирать, а затем собирать всякий раз. Для себя он потрудился на славу».
За несколько часов до этого Этц побывал в комнате Фритцля наверху, где вместе с бабушкой находились бывшие обитатели омерзительного, противного естеству человеческому бункера.
Это были мальчики, Штефан и Феликс. Они сидели с Розмари, когда офицеры вошли в комнату. Оба выглядели до ужаса напуганными и были ужасно бледными. Их отвели к ожидавшим машинам, пока остальные офицеры пытались объяснить Розмари, что происходит. «Впервые в своей жизни они оказались в реальном мире», — говорит Этц, рассказывая о том, как вел мальчиков из квартиры Фритцля на амштеттенскую улицу, которая уже никогда не будет такой, как прежде.
Походка мальчиков напоминала походку слегка подвыпивших матросов; они так долго передвигались наподобие карликов-рудокопов в этом отвратительном подземелье, что им было непросто координировать движения, они испытывали головокружение и дезориентацию в пространстве. Потом, когда Феликса впервые в жизни вывели на улицу, он посмотрел на небо, указал на него и спросил: «Так, значит, там живет Боженька?»
Закаленные полицейские с трудом сдержали слезы, услышав эти слова.
«Все было для них внове, и ясно, что они были поражены, единственное представление о реальном мире они могли получать только по телевизору, — добавляет Этц. В темноте мальчики впервые в жизни забрались в машины, и им сказали, что скоро они встретятся с мамой. — Это была их первая поездка на машине, — продолжает Этц, — и они были изумлены скоростью и действительно взволнованы. Им никогда еще не приходилось испытывать подобного. Они видели машины только по телевизору. Феликс был вне себя от возбуждения. Он взвизгивал от удовольствия всякий раз, когда видел машину, ехавшую нам навстречу, и они с братом тесно прижимались друг к другу, когда она проезжала мимо. Они думали, что вдрызг разобьются. Свет фар приводил их в восторг. Они кричали и прятались под сиденья. Но самое потрясающее было, когда они увидели луну. Они просто рты пораскрывали от благоговейного изумления, толкались и показывали на нее пальцами. Они и луны-то никогда не видели».
Мальчики ехали на встречу с матерью. А полицейские между тем вернулись в подземелье — проверить его секреты.
«За годы своей работы в полиции я много чего насмотрелся, — говорит Этц, — но никогда не видел ничего подобного». Подземелье внушало ужас полицейским, которых назначили обследовать его. Долго они не могли там работать; воздух был настолько зловонным, что одиннадцать криминалистов работали посменно, каждые два часа выбираясь на свежий воздух. Через неделю была установлена новая вентиляционная система, накачивавшая свежий воздух, чтобы позволить экспертам дольше работать под землей.
Фотографии подземной камеры потрясли мир. Наравне с ужасами подземелье свидетельствовало о силе духа тех, кто был вынужден обитать в нем. Феликс нарисовал и раскрасил синим осьминога на стене душевой; Керстин нарисовала плоды, растущие на деревьях, которых никогда не видела. Это были трогательные связи с внешним миром, про который им сказали, что он «не для них», срисованные с изображений, мелькающих по цветному телевизору.
То, каким злом может быть пропитано место, подтверждает факт, что полицейские, которым дали задание исследовать бункер, получали консультации у психолога, когда чувствовали, как их сокрушает клаустрофобия. «То, что приходилось видеть там офицерам, ужасно, — говорит Польцер. — Спускаться в подвал было все равно что забиваться в старую подводную лодку. Смрад стоял действительно почти невыносимый. Это было, несомненно, самое бесчеловечное место преступления, которое я когда- либо видел. Согласен, случай был несложный, поскольку Фритцлю пришлось признать все да и улики были налицо. Но на человеческом уровне… каждый стакан, каждый рисунок на стене хранил отпечаток людей, вынужденных жить здесь почти четверть века. Это было чудовищно. Стоит только представить себе Элизабет! Она подвергается насилию, вынашивает детей Фритцля, совершенно одна, без всякой помощи с его стороны. Затем собирает все свои силы и мужество, чтобы научить их ходить, читать и писать. Она не могла научить их только прыгать, потому что там было для этого слишком мало места.
Она готовила для них, купала и любила их. С момента их рождения до того дня, когда их освободили, она ни на секунду не оставляла их. Для нее не существовало ни минуты отдыха. Она была для них невероятной матерью в невероятных условиях».
Польцер, человек не склонный к гиперболам и преувеличениям, сказал, очнувшись от шока, пронесшегося по всей Австрии и за ее пределами: «Нарисованные ею картины выходят за рамки воображения полицейских. Фритцль удерживал в подземной тюрьме и много лет насиловал эту молодую женщину, свою дочь. Такой случай беспрецедентен и не имеет аналогов в австрийской истории».
Ненасытные СМИ строили различные предположения. Конечно, у Фритцля были соучастники, конечно. Розмари должна была знать, что творится в подвалах Иббштрассе; конечно, монстр домогался и других детей.
Дознаватели Польцера точно определили, что в запутанном подземном лабиринте, который отделял Элизабет и ее детей от внешнего мира, Фритцль установил восемь дверей. Пять из них открывались цилиндрическим ключом «крайне сложной конструкции»; остальные три управлялись кодовым электронным устройством. «Речь не идет о фильме типа „Гарри Поттер“, где достаточно нажать тайную кнопку и дверь откроется», — добавляет Польцер. Он объясняет, что часть подвалов сооружалась в конце XIX века под уже существовавшим особняком, но Фритцль, получив разрешение планировочной комиссии, стал расширять подземелье еще в 1979 году. «Не похоже также, что Фритцль решил освободить себя от обязанностей тюремщика и вернуть своих жертв к какому-либо подобию нормальной жизни», — добавляет Польцер.
Давая интервью Би-би-си, еще одна известная жертва, Наташа Кампуш, указала на то, какое решающее влияние могли оказать нацисты, формируя криминальное сознание Фритцля. «Во времена национал-социализма угнетение женщины широко пропагандировалось. Авторитарное образование было очень важным», — сказала она.