Фальк готов был выйти на палубу и сразу покончить с этим делом, но тут он заметил, что мимо одного из иллюминаторов его каюты нужно было проходить к насосу, подающему пресную воду. Вместо того чтобы выйти, он остался в каюте и запер дверь. «Лучший человек должен выжить, — сказал он себе, — а тот, другой, — рассуждал он, — рано или поздно должен будет прийти за водой». Эти умирающие от голода люди пили часто, чтобы обмануть муки голода. Но и плотник, должно быть, обратил внимание на иллюминатор. Они двое были здесь лучшими людьми, и игра велась между двумя. Весь день Фальк не видел никого и не слышал ни звука. Ночью он напрягал зрение. Было темно. Один раз он услышал шорох, но был уверен, что никто не мог приблизиться к насосу. Насос помещался налево от его иллюминатора, выходившего на палубу, и он непременно разглядел бы человека, так как ночь была ясная и звездная. Он не видел никого. К утру снова послышался подозрительный шорох. Спокойно и решительно он отпер дверь. Он не спал и не поддался ужасу создавшегося положения. Он хотел жить.
Ночью плотник, вовсе не пытаясь приблизиться к насосу, ухитрился тихонько проползти вдоль правого борта и, незамеченный, притаился как раз под самым иллюминатором Фалька. На рассвете он вдруг вскочил, заглянул в каюту и просунув руку в обшитое медью круглое отверстие, выстрелил в Фалька на расстоянии одного фута. Он промахнулся. А Фальк, вместо того чтобы попытаться схватить руку, державшую оружие, неожиданно распахнул дверь и, почти касаясь плотника дулом своего длинного револьвера, застрелил его на месте.
Лучший выжил. У обоих поначалу сил было ровно столько, чтобы держаться на ногах, и оба проявили безжалостную решимость, выносливость, лукавство и храбрость — все качества классического героизма. Фальк тотчас же швырнул за борт револьвер капитана. Он по природе своей был монополистом. За двумя выстрелами последовало глубокое молчание. В холодном жестком рассвета антарктического края расснащенный остов судна плыл по серому морю, управляемый железной необходимостью и ледяным сердцем. И тогда один за другим стали выползать на палубу из своих нор осторожные, медлительные, нетерпеливые, сверкающие глазами грязные люди — шайка голодных живых скелетов. Фальк, владелец единственного огнестрельного оружия на борту, встретил их, а второй «лучший», плотник, лежал мертвый между ним и толпой.
— Он был, конечно, съеден, — сказал я.
Фальк медленно наклонил голову, содрогнулся слегка, провел руками по лицу и сказал:
— Я ни разу не ссорился с этим человеком. Но между ним и мной стояли наши жизни.
Зачем продолжать повесть об этом судне, о насосе, подающем пресную воду и похожим на источник смерти, о человеке с оружием, о море, управляемом железной необходимостью, о призрачной банде, терзаемой ужасом и надеждой, о небе, немом и глухом? Перед этой повестью легенда о Летучем Голландце с ее условным преступлением и сентиментальной теорией возмездия бледнеет и расплывается, как облачко белого тумана. Что можно сказать, о чем каждый из нас не догадался бы сам? Кажется, Фальк начал с того, что с револьвером в руке обошел судно и отобрал все спички. У этих голодных скелетов было много спичек. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь, охваченный ненавистью или отчаянием, поджег судно под его ногами. Он жил на открытом воздухе, расположившись на мостике, откуда видны были вся корма и единственный путь к насосу. Он жил! Жили и другие, испуганно прячась по закоулкам и вылезая один за другим из своих потайных местечек при заманчивом звуке выстрела. А он не был эгоистом: они получали свою долю; но только трое были живы, когда возвращавшееся китобойное судно едва не наскочило на полузатонувший корпус «Бургомистра Даля»; кажется, под конец в обоих трюмах открылась течь, но судно, нагруженное досками, не могло затонуть.
— Они все умерли, — сказал Фальк. — Потом умерли и эти трое. Но я не умер. Все умерли, всех сломило это ужасное несчастье. Но неужели и я должен был покончить с жизнью? Мог ли я это сделать? Скажите мне, капитан! Я был одинок там, — одинок, как и все остальные. Каждый был одинок. Должен ли я был отдать свой револьвер? Кому? Или бросить его в море? Какая была бы от этого польза? Только лучший мог выжить. Это было великое, страшное и жестокое несчастье.
Он выжил! Он сидел передо мной, словно для того чтобы свидетельствовать о великой истине непреложного и вечного начала. Крупные капли пота выступили у него на лбу. И вдруг он рухнул, сильно ударившись лбом об стол, и вытянул руки.
— Но это хуже! — крикнул он. — Эта боль мучительней! Страшней!
В его голосе звучала такая глубокая уверенность, что у меня екнуло сердце. Когда он ушел, я представил себе образ девушки, плачущей молча, терпеливо, неудержимо. Я вспомнил ее рыжеватые волосы. У меня мелькнула мысль — если расплести косу, они окутают ее всю, до самых бедер, словно волосы сирены. А она околдовала его. Подумайте только: человек защищал свою жизнь с непреклонностью безжалостной и неумолимой судьбы, а теперь сетует на то, что лом не пробил ему черепа! Сирены поют и увлекают к смерти, но эта сирена плакала молча, словно сожалея о его жизни. Она была нежной и безгласной сиреной этого страшного мореплавателя. Видимо, он хотел полностью изжить свою жизнь, какой она ему представлялась. Ничто иное не могло его удовлетворить. И она также была слугой той жизни, какая и в водовороте смерти громко взывает к нашим чувствам. Она была идеально приспособлена к тому, чтобы истолковать ему женственную сторону жизни. И, наделенная в изобилии чувственными чарами, она, казалось, по-своему отображала вечную правду непогрешимого начала. Не знаю, какого рода начало воплощалось в Германе, когда с очень смущенным видом он явился поутру на борт моего судна. Однако я подумал, что и он сделал бы все возможное для того, чтобы выжить. Казалось, он совершенно успокоился относительно Фалька, но все еще о нем думал.
— Как вы меня назвали вчера вечером? — спросил он после нескольких вступительных фраз. — Вы сказали, что я слишком… слишком… забыл какое-то забавное слово.
— Щепетилен? — подсказал я.
Да. Что это значит?
— Что вы придаете всему слишком большое значение. Даже не расспросив хорошенько.
Он задумался над этим. Мы разговорились. Этот Фальк для него хуже всякой чумы. Можно ли так расстраивать людей! Миссис Герман с утра нездоровилось. Племянница молча плакала. Некому присматривать за детьми. Он стукнул зонтом по палубе. Она несколько месяцев будет такой. Подумать только, — придется везти всю дорогу во втором классе совершенно не пригодную для работы девушку, которая все время плачет!
И для Лены это плохо, заметил он, — почему именно, я не мог догадаться. Быть может, он опасался дурного примера. Девочка и без того вдосталь горевала и плакала над тряпичной куклой. Право же, Николас был наименее сентиментальным членом этой семьи.
— Отчего же она плачет? — спросил я.
— От жалости! — крикнул Герман.
Невозможно было раскусить этих женщин. Он делал вид, что понимает одну только миссис Герман. Она очень удручена и опасается…
— Чего же она опасается? — спросил я.
Он отвел глаза в сторону и не ответил на это. Невозможно их понять! Так, например, его племянница плакала о Фальке, а он, Герман, рад был бы свернуть ему шею, хотя… Он полагал, что у него слишком чувствительное сердце.
— Скажите откровенно, капитан, — спросил он наконец, — что вы думаете о вчерашней истории?
— Такие рассказы, — заметил я, — всегда бывают в значительной степени преувеличены.
И, не дав ему оправиться от изумления, я заверил его, что мне известны все подробности. Он попросил меня не повторять их. У него слишком чувствительное сердце. Он может заболеть от этого. Затем, уставившись на свои ноги, и говоря очень медленно, он высказал предположение, что ему не придется часто с ними встречаться после того, как они поженятся. Ибо ему и в самом деле невыносимо видеть Фалька. С другой стороны, смешно было везти на родину девушку, которой вскружили голову. Девушка — она все время плачет и не может помогать своей тетке!
— Теперь вам хватит одной каюты, когда вы поедете на родину, — сказал я.
— Да, я об этом подумал, — чуть ли не весело отозвался он. — Да! Я, жена, четверо детей — одной каюты хватит. Тогда как, если бы поехала племянница…
— А что думает об этом миссис Герман? — осведомился я.
Миссис Герман сомневалась, может ли такой человек сделать девушку счастливой, — она очень разочаровалась в капитане Фальке. Вчера она была очень расстроена.
Эти добрые люди, казалось, не способны были сохранить полученное впечатление в течение двенадцати часов.
Я заявил, что, лично зная Фалька, считаю его способным обеспечить счастье племянницы Германа. Он сказал, что рад это слышать и не замедлит сообщить жене. Тут выяснилась цель его визита. Он хотел, чтобы я помог ему возобновить сношения с Фальком. Его племянница, сказал он, выразила надежду, что я, по доброте своей, не откажусь исполнить эту просьбу. Он сам был явно в этом заинтересован, так как, хотя и забыл как будто девять десятых своих вчерашних суждений и негодующих возгласов, но, очевидно, опасался услышать «поворачивай направо кругом».
— Вы мне говорили, что он очень влюблен, — лукаво сказал он и простодушно подмигнул.
Как только он ушел, я сигналом вызвал на борт Фалька, — буксир все еще стоял на месте. Он выслушал меня спокойно и торжественно, словно все время надеялся, что звезды будут сражаться за него на путях своих.
Я увидел их еще раз вместе, один-единственный раз — на шканцах «Дианы». Герман, засучив рукава рубашки, сидел и курил, положив локоть на спинку стула. Миссис Герман одна занималась шитьем. Как только Фальк появился на палубе, племянница Германа, слегка зашуршав юбкой и дружески кивнув мне головой, проскользнула мимо моего стула.
Они встретились в сиянии солнца у грот-мачты. Он держал ее руки и глядел на них, а она смотрела на него своим открытым и словно невидящим взглядом. Мне казалось, что они сошлись вместе, как будто их влекла, притягивала друг к другу таинственная сила. Это была идеальная пара. В своем сером платье, облегавшем могучее тело, переполненная до краев жизнью, олимпийски торжественная и простая, она действительно была сиреной, способной околдовать этого мрачного мореплавателя, этого жестокого любовника пяти чувств. Издали я, казалось, ощущал ту мужественную силу, с какой он сжимал эти руки, протянутые ему с женственной готовностью. Лена, слегка бледная, нянчившая любимый комок грязного тряпья, бросилась к своему большому другу. И тогда, в сонном молчании доброго старого судна, прозвучал голос миссис Герман, такой изменившийся, что я круто повернулся, чтобы узнать, в чем дело.
— Лена, иди сюда! — взвизгнула она. И эта добродушная матрона бросила мне взгляд, мрачный и исполненный боязливого недоверия.
Девочка, удивленная, подбежала к ее коленям.
Но те двое, стоя друг перед другом в лучах солнца, держались за руки и не слышали ничего, не видели ничего и никого. В трех футах от них, сидя в тени, матрос сплеснивал строп, окуная пальцы в горшок со столом, и, казалось, не подозревал об их существовании.
Когда, лет через пять, я вернулся, командуя другим судном, мистер и миссис Фальк уже покинули этот город. Не чудо, если болтовня Шомберга в конце концов спугнула Фалька. И, несомненно, по сей день в городе толкуют о том, как некий Фальк, владелец буксирного парохода, выиграл свою жену в карты у капитана английского судна.
По-английски — Apprentice, Mate, Master означают также юнга, помощник (или штурман), капитан (шкипер).
Нижне-немецкое наречие.
По должности (лат.)
О господи! Тридцать два фунта!.
На людях (лат.)