На первый взгляд, пример кажется надуманным. Но давайте проследим за тем, как мы решаем большинство проблемных ситуаций. Проголодавшись в городе и видя вокруг множество продуктовых магазинов и киосков, мы обнаруживаем, что забыли дома деньги. Как быть? Вернуться? Зайти к живущему поблизости приятелю и попросить взаймы? Устроить разгрузочный день? А ведь проще было бы схватить с прилавка пару пирожков, в крайнем случае, разбить витрину ближайшего магазина или выкинуть ещё что-либо столь же экстравагантное. Одно из доброго десятка подобных решений принял бы нормальный первобытный дикарь, но нормальному взрослому горожанину ни одно из них обычно не приходит в голову…
Ментальные программы послепроизвольного поведения в снятом виде содержат опыт культурно нормированного разрешения прежних мотивационных конфликтов и актуально реализуются как безальтернативные. Носитель культуры, прошедшей стадию притирки и аккумулировавшей опыт катастрофических последствий, на бессознательном уровне исключает сиюминутно выгодное, но перспективно дисфункциональное использование доступных технологий. В эволюционном плане этот психологический механизм обеспечивал снижение опасности до «приемлемого» уровня, так что укрощённые технологии, в том числе военные, превращались в жизнесберегающий фактор. После того, как притирка состоялась (но только после этого!), чем большую потенциальную угрозу несло в себе то или иное оружие, тем менее оно оказывалось реально кровопролитным.
Эта парадоксальная зависимость прослеживается и сегодня. Так, от межконтинентальных баллистических ракет, реально угрожавших существованию человечества полвека назад, не погиб ни один человек (и можно думать, что уже не погибнет вследствие состоявшейся притирки). От атомных бомб первого поколения, ещё сравнительно маломощных, погибли (включая отсроченные жертвы радиации) до 300 тыс. человек. Танки, артиллерийские системы и бомбардировочная авиация унесли миллионы человеческих жизней. Жертвами лёгкого стрелкового оружия пали десятки миллионов. А кухонные ножи, вазы, бутылки, хозяйственные топоры, охотничьи ружья и прочие обиходные предметы, использованные при бытовых конфликтах, угробили больше людей, чем все виды боевого оружия вместе взятые. По сути это ещё одно косвенное подтверждение «закона Веркко».
То же и с производственными технологиями. Показано, например, что, если бы деятельность человечества оставалась такой «экологически грязной», как в середине прошлого века, то к концу века жизнь на Земле стала бы невыносимой [Ефремов 2004]. Впрочем (см. §1.1.1.5), даже в худшие времена АЭС в расчёте на единицу добытой энергии производили меньше разрушений и человеческих жертв, чем традиционные крестьянские печи. А после серии взрывов, потрясших мир в 1970-80-х годах, удалось достичь достаточно высокого уровня безопасности.
Таким образом, гуманизация культурно-психологических регуляторов (морали, права, экономических отношений и т.д.) – это не мистический процесс и вместе с тем не произвол великих гуманистов прошлого, а накопление драматического опыта, связанного с прагматикой устойчивости развивающейся социоприродной системы. При изучении прогрессивной эволюции мы каждый раз убеждаемся: дело не в том, что люди становились лучше, а в том, что культура, проходя через горнило драматических катаклизмов, совершенствовала контроль над естественными импульсами агрессии и тем самым адаптировала человека к растущему инструментальному могуществу. Так множились языки человеческого общения, совершенствовались средства сублимации биологической агрессии в конструктивные действия и расширялось пространство индивидуального выбора.
Модель техно-гуманитарного баланса и полученный в её рамках эмпирический материал дают ответ на вековой спор философов о том, насколько «успешна» человеческая история и учатся ли люди на её опыте. Мы вернёмся к этим вопросам в гл.1.1.2, после того как проанализируем конкретные эпизоды «прогрессивного» разрешения антропогенных кризисов.
Здесь же следует ещё раз со всей определённостью подчеркнуть, что сравнительные расчёты коэффициента кровопролитности не дают нам основания для вывода о сокращении уровня социального насилия. В §1.1.1.2 оно отнесено к числу антропологических констант, но «по мере исторического прогресса реальное насилие… всё более замещается насилием символическим» [Бочаров 2001а, с.530].
В приведённой цитате, как и во многих исследованиях на эту тему, под «реальным» подразумевается физическое насилие. Мы здесь и далее используем оппозицию объективного и субъективного мира и как контекстуально близкую – оппозицию масс-энергетической и виртуальной реальности. Замещение реального насилия символическим в этой схеме представляется как вытеснение физического насилия в виртуальную сферу – тенденция, ускоряющаяся с развитием технических средств [Балашова 2012].
Наши исследования [Назаретян 2009; Nazaretyan 2010] показали, что «свободные» (не обременённые государственной цензурой) СМИ, ориентируясь на ожидания публики, выстраивают информационные приоритеты по четырёхступенчатой лестнице. Сообщения о несчастьях и трагедиях «интереснее», чем позитивные сведения. Из трагедий «интереснее» те, что произошли по вине людей. Из рукотворных трагедий особый интерес представляют спровоцированные умышленно (конфликты, особенно массовые). Вершину информационного рейтинга составляют конфликты, выражающие различие в групповой принадлежности.
В итоге сюжеты, связанные с насилием, оказываются самыми динамичными и привлекательными и заполняют львиную долю информационного пространства (включая выпуски последних известий и художественные сценарии). Это не составляет особенность современных людей или «рыночных» каналов – по тому же рейтингу всегда выстраивали информационные сюжеты сказители и летописцы, и оттого история предстаёт перед нами исключительно как череда войн и убийств. В.А. Тишков [2001, с.15] назвал это «законом жанра исторической драматизации».
Между тем люди склонны смешивать «псевдособытия», сфабрикованные и (или) функционально выстроенные режиссёрами, с событиями, наблюдаемыми воочию [Boorstin 1961]. Далее вступает в действие та самая эвристика доступности, о которой рассказано в §1.1.1.5, – типичная иллюзия, состоящая в том, что выше оценивается распространённость тех событий, примеры которых легче вспомнить. Поскольку же в инфосфере образы физического насилия явно преобладают, постольку их частотность массовым сознанием решительно преувеличивается. То, что наши не столь далёкие предки регулярно переживали и наблюдали внутри и вне родного дома, мы с избытком наблюдаем на страницах и на экранах – и тем удовлетворяем функциональную потребность в острых переживаниях. Погружённый в пространство интенсивного виртуального насилия и пресыщенный им, наш современник ощущает собственное бытие «по эту сторону» экрана телевизоров и компьютеров как пребывание в рекреационной зоне – зоне ненасилия, образующейся обычно более или менее стихийно посреди бушующей войны подобно «оку тайфуна». Всё это служит важным фактором ограничения физического насилия и вместе с тем создаёт иллюзию его роста (типичный пример ретроспективной аберрации!).
Обращает на себя внимание ещё один аспект обсуждаемой тенденции. Специальные эксперименты, проведённые как с людьми, так и с животными, демонстрируют системную подоплёку насилия: при взаимодействии особей одного вида выделяются устойчивые иерархические ниши, которые воспроизводятся при различном индивидуальном и количественном наполнении сообщества. Так, колонии крыс с удивительной регулярностью образуют роли «эксплуататоров» различного ранга, «работяг», у которых более наглые и сильные отнимают бóльшую часть добытой пищи, «независимых» и своего рода «бомжей», собирающих объедки. При попытке экспериментаторов образовать новые сообщества из особей одного ранга или увеличить их численность в них быстро выстраивается изоморфная функциональная иерархия [Helder et al. 1995].
В нашем случае интересно, что по мере того как компьютерные сети складываются в самостоятельную систему в ней репродуцируются хорошо знакомые отношения социального доминирования. В частности, мы встречаем здесь и своеобразное хулиганство («бескорыстное» производство вирусов), и функции «виртуального» грабежа и прочих преступлений – банальный лесной, уличный или квартирный грабёж сменяется хакерскими атаками, взломами кодов, похищением финансовых средств и т.д. Иначе говоря, насилие в быту, как и в политике, смещается из физической в виртуальную сферу.
Многотысячелетняя тенденция «виртуализации» – возрастающий удельный вес событий, происходящих в индивидуальном и общественном сознании, по отношению к событиям внешнего (масс-энергетического) мира – охватывает не только феномены насилия, но всю систему социального бытия. В §1.1.1.4 показано, как за историческое время возрастала (в ускоряющемся режиме) интенсивность информационного потока и как, в частности, с возрастанием скорости и пропускной способности каналов усиливалась роль информационной составляющей в социальной организации и экономике. Долгосрочное влияние художественных образов, технических, философских, религиозных и политических идей на ход событий в обществе и в природе давно превысило влияние стихийных природных эксцессов, что составляет стержень перерастания биосферы в ноосферу [Вернадский 1978] во множестве его позитивных и негативных проявлений. Одним из маркёров «ноосферизации» стали также неуклонно возраставшие плотность и частота антропогенных кризисов по мере ускорения исторического развития (см. гл.1.1.2).
Таким образом, шестой вектор социально-исторической эволюции составляет последовательное смещение центра причинно-следственных зависимостей в сферу виртуальной реальности.
Рост информационной ёмкости интеллекта, совершенствование средств сублимации агрессии и виртуализация бытия – единый пучок векторов, которые несводимы один к другому, но переплетены между собой. Анализируя в гл.1.1.2 переломные эпизоды человеческой истории, мы предметно рассмотрим, как они взаимосвязаны с остальными векторами, и убедимся, что их общим знаменателем оказывается последовательное удаление общества вместе с природной средой – т.е. единой антропосферы – от естественного (дикого) состояния. А в Части II будет также показано, что сопряжённый интегральный знаменатель – последовательное увеличение совокупной сложности системы по мере перерастания биосферы в антропосферу: только возрастающая внутренняя сложность могла обеспечить удаление общества (и ранее – живой природы) от равновесия с окружающей средой.
В понятиях математической теории хаоса история человечества представляет собой устойчивую «самоподобную» систему, сохраняющуюся уже около миллиона лет.
Дэвид Кристиан
Ступени каждой в области познанья
Ответствует такая же ступень
Самоотказа.
М.А. Волошин
Счастливые народы не имеют истории.
Мишель Монтень
Мало сказать, что развитие общества по обозначенным в предыдущей главе векторам никогда не было линейным или гладким, что оно перепахано кризисами и катастрофами различного происхождения. Случались в их числе и спонтанные внешние катаклизмы, подчас очень болезненные. Но в данной главе мы покажем, что решающим фактором прорыва в новые исторические эпохи всегда служили тупики, обусловленные диспропорциями в развитии инструментального и гуманитарного интеллекта, которые в ряде случаев приобретали безусловно глобальный масштаб, а в других случаях, оставаясь региональными по географическому охвату, становились глобальными по эволюционным последствиям.
А началась эта драматическая игра «силы» и «мудрости», разрушительной мощи искусственных орудий и способности их обладателей к самоограничению задолго до того, как на Земле воцарились высшие представители рода Homo – люди современного биологического вида.
§1.1.2.1. «Голубь с ястребиным клювом»
и жизнеутверждающий невроз
Воображение – это condition humana, без которого человек не состоялся бы ни онтогенетически, ни филогенетически.
Кристоф Вульф
От 6 до 1 млн. лет назад в джунглях Южной Африки обитали животные, напоминающие современных шимпанзе, но с более устойчивой вертикальной походкой, сравнительно более человекоподобным строением челюсти и ноги и несколько более крупным мозгом. Археологи назвали этот ископаемый вид грациальными австралопитеками (Australopithecus gracialis). Не углубляясь в дискуссионные детали систематики, его можно условно считать родоначальником биологического семейства Hominidae, к которому принадлежит и неоантроп или Homo sapiens sapiens.
Современниками и конкурентами грациальных австралопитеков были обезьяны родственного вида, отличавшиеся превосходством в телосложении и физической силе, – массивные австралопитеки (Australopithecus robustus). Похоже, что именно поражение в конкуренции с сильнейшими родственниками поставило неудачников, оказавшихся под угрозой вымирания, в основание нового витка планетарной эволюции.
Согласно принятой археологической реконструкции [История… 1983; de Menocal 2011], более двух миллионов лет назад, при очередном колебании площади тропических лесов, группа грациальных австралопитеков была вытеснена на просторы саванны. В непривычной экологической обстановке, вдали от плодородных и спасительных деревьев, их положение стало чрезвычайно трудным. Для выживания в неспецифической нише потребовалась максимальная мобилизация анатомических (качество верхних конечностей) и интеллектуальных способностей.
О потенциальных возможностях интеллекта австралопитековых – психологи называют это зоной ближайшего развития – мы можем косвенно судить по результатам полевых наблюдений за поведением человекообразных обезьян (антропоидов) и особенно – лабораторных экспериментов. Давно описаны их способность составлять новые орудия из готовых элементов или выбирать из набора однородных предметов (например, цветков разного вида) предмет, аналогичный предъявленному экспериментатором, – явные признаки абстрагирования. Но сильнее всего впечатляют эксперименты по обучению антропоидов языку.
Неоднократные попытки обучить шимпанзе звуковой человеческой речи в первой половине прошлого века не увенчались успехом по вполне банальной причине – гортань обезьяны не приспособлена к тонкой артикуляции. Из этого факта некоторые исследователи, склонные к дуалистическим интерпретациям, сделали вывод об отсутствии мышления и психики вообще не только у современных обезьян, но также у всех гоминид кроме неоантропов [Поршнев 1974]. Их доводы были окончательно дезавуированы, когда приматологи догадались воспользоваться незвуковыми аналогами человеческого языка в форме жестов (амслен) или лексиграмм (йёркиш).
С начала 1970-х годов в США и с 1980-х годов в Японии наблюдаются популяции антропоидов, обученных упрощённому варианту этих языков, которыми пользуются глухонемые люди, причём старшие поколения передают навыки владения речью детёнышам. За прошедшие десятилетия круг тематических предметов в «языковом» общении между обезьянами и людьми, а также между самими обезьянами последовательно расширялся, они упоминают об отсутствующих предметах, лгут, шутят, задают простые вопросы, порождают новые слова и в редких случаях даже метафоры (типа: «огурец – зелёный банан»). По обоснованному мнению экспертов, антропоиды достигают уровня языкового мышления, эквивалентного человеческому ребёнку 2-2.5 лет [Savage-Rumbaugh, Lewin 1994; Matsuzawa 2002; Зорина, Смирнова 2006; Зорина 2011].
В известном смысле, эти артефакты являются лабораторной моделью самого раннего антропогенеза. Даже предположив, что уже зафиксирован предел мыслительных способностей человекообразных обезьян, надо признать, что зона ближайшего развития грациальных австралопитеков была, по крайней мере, не ниже.
Заметим, что австралопитеки едва ли были самыми «умными» представителями современной им фауны. Во всяком случае, по коэффициенту цефализации (отношение веса головного мозга к весу тела, которое считается анатомическим коррелятом интеллектуальной способности позвоночных) они уступали некоторым морским млекопитающим, особенно дельфинам [Dawkins 2004]. Однако дельфины, встроившись в достаточно комфортную экологическую нишу, за миллионы лет не изменились морфологически и, вероятно, поведенчески. Фигурально говоря, они оказались первым «счастливым народом, не имеющим истории»: их избыточный интеллектуальный потенциал остался невостребованным, и орудийный путь развития начался не в воде, а на суше. Благодаря чему, кстати, дельфины избежали жестоких «уроков истории» и благополучно дожили до наших дней, в отличие от большинства гоминид.
Это обстоятельство лишний раз доказывает (подробнее см. гл. 1.2.2), что биосфера эпохи плейстоцена была беременна новым витком эволюции и выход на этот виток именно гоминид – в известной мере «диалектическая» случайность. Разные виды независимо друг от друга движутся по одним и тем же «разрешённым» траекториям (в этом состоит параллелизм эволюции [Марков 2010]), и можно предположить, что, если бы гоминиды, как и морские млекопитающие, не стали на путь орудийного развития, то следующими претендентами на формирование новой ниши были птицы семейства врановых. Тогда цивилизация Земли выглядела бы совсем иначе, хотя в её эволюции реализовались бы те же векторы. Проверка гипотезы, пока умозрительной, возможна на компьютерных моделях в рамках исторической релятивистики [Малинецкий 1997].
Но случилось так, что именно группа автралопитековых попала в экстремальную ситуацию, которая побудила их к производству и регулярному использованию «видоизменённых природных предметов»…
Целенаправленно изменять форму предметов умели уже поздние австралопитеки [Semaw et al. 2003]. Но самые первые бесспорно искусственные орудия археологи обнаружили в Олдовайском ущелье на территории Танзании; их возраст оценивается в 2-2.5 млн. лет. Это продолговатые куски гальки, которым несколькими (от пяти до десяти) прицельными ударами придана заострённая форма. Такие галечные отщепы, или чопперы, считаются материальными памятниками древнейшей из ископаемых культур каменного века – Олдовайской культуры. Её создателя назвали Homo habilis – Человек умелый, или просто хабилис.
Пока не совсем ясно, насколько хабилисы анатомически отличались от обычных грациальных австралопитеков. Большинство исследователей считают, что их мозг превысил по объёму мозг поздних австралопитеков (соответственно 500-800 см3 и 380-450 см3) [Зубов 2004; Дробышевский 2007]. Во всяком случае, по сложности поведения и интеллектуальным способностям эти существа совершили грандиозный отрыв от своих ближайших родственников и стали первыми представителями биологического рода Homo.
Для чего же использовались первые искусственные орудия? Вероятно, хабилисы не занимались систематической охотой, хотя по костным останкам удалось определить, что мясо составляло определённую долю в их рационе. В основном они питались остатками добычи, недоеденной крупными хищниками. Есть даже предположение, что эти сверхинтеллектуальные стервятники вступали с хищниками в своеобразный межвидовой симбиоз, помогая им выслеживать добычу (см. §1.1.2.2). При помощи же чопперов соскабливали с костей остатки мяса и добывали костный мозг [Christian 2004].
Но нет сомнений в том, что остроконечные орудия служили также и оружием. Еще в XIX веке классик антропологии Э. Тейлор подчеркивал, что на протяжении палеолита одни и те же орудия применялись «как для того, чтобы дробить черепа и кокосовые орехи, так и для того, чтобы рубить ветки деревьев и человеческие тела» [Тэйлор 1939, с.94].