Исследуя социологическую подоплёку религии, американский учёный П. Бергер дал такое определение: «Религия – это дерзкая попытка представить всю Вселенную человечески значимой» [Berger 1967, p.28]. Здесь выделена как раз та смыслообразующая функция, которую было органически неспособно выполнить классическое научное мировоззрение, поскольку в его рамках признавались достойными внимания только модели, исключавшие такие категории, как цель и субъект, и главной задачей считалась «деантропоморфизация» исследуемого предмета. В таком контексте нечего было возразить по существу на известное замечание А. Эйнштейна о том, что наука без религии остаётся «хромой» [Einstein 1956].
Но, как показано в Части I, за последние десятилетия концептуальная установка диаметрально изменилась, и наука близка к тому, чтобы принять на себя объединительную и смысловую функции, отсекая исконно присущую религии функцию группового разобщения («они – мы»). Ещё в 1980-х годах ведущие астрофизики усматривали в существовании человека нечто среднее между «фарсом» и «трагедией» (см. §2.1.2.1). Мировоззренческие посылы, которые четверть века тому назад были бы претенциозной философской спекуляцией или поэтической аллегорией, сегодня – научные утверждения, подкреплённые разносторонней доказательной базой и расчётными процедурами. Антропосфера далеко превосходит по сложности остальной космос, а жизнь и деятельность людей, их фантазии, заблуждения и открытия составляют фронтальную зону развивающейся Метагалактики. Вместе с тем человеческие ценности, мораль и вся духовная культура являются продуктами космической эволюции, и имеются объективные предпосылки к тому, чтобы дальнейшее развитие интеллекта определило перспективу Вселенной.
Понимание того, что жизнь является космологически фундаментальным фактом, что Вселенная человекомерна и самые существенные события Космоса складываются из наших мыслей и поступков, освобождает от необходимости в мистических откровениях. Человек превращается из исполнителя небесной воли в созидателя Земли и – потенциально – неба, и это один из живых источников, способных утолить тоску критического сознания по высоким смыслам.
Так в очередной раз воспроизводится мировоззренческая интрига, которую мы ранее прослеживали на переломных фазах истории. Идейные отцы нынешних постмодернистов – софисты, киники, риторы Греции и Китая, возвысившие человека над небесными надзирателями и объявившие его «мерой всех вещей», – расшатывали общественные устои, ослабевшие с потерей веры в неизбежную кару за нарушение предустановленного закона. Время требовало новых философских учений, которые бы совместили свободу воли с организующей силой ума, – и таковые создавались, хотя позже, со сменой социальных тенденций и настроений, отходили в тень.
Универсальная история делает возможным поиск ценностей и жизненных целей вне разобщающих человечество идеологий. Что же касается аксиологической неполноты (см. §2.2.2.2), эта «теорема» снимается принятием хотя бы одной общезначимой ценности. Существует ли такая ценность?
Никому пока не удалось однозначно доказать, что жизнь «лучше» смерти. В §1.1.1.5 приведены данные о том, что ежегодно сотни тысяч людей добровольно уходят из жизни. Ещё миллионы думают об этом и либо так и не осмеливаются на решающее действие, либо совершают «неудачные» попытки. Тем более преждевременно было бы считать общезначимой ценность сохранения планетарной цивилизации – хотя бы потому, что на Земле живёт немало людей, усматривающих в цивилизации дьявольский промысел, злорадно ожидающих заслуженного человечеством Апокалипсиса или заявляющих о предпочтительности устранения агрессивного общества ради сохранения дикой природы и т.д. Метафора «раковой опухоли» (см. Введение) не так экзотична, как хотелось бы думать. «Если человек угрожает природе, то надо уничтожить человека» – откровенничают экологи-экстремисты (цит. по [Кацура 2000, с.153]). А по данным американского исследователя С. Харриса, почти половина граждан США верят («на основании исключительно религиозной догмы»), что «конец света вот-вот наступит – и это будет великолепно» (цит. по Докинз [2008, с.425]).
И всё же ценность сохранения планетарной цивилизации наиболее приемлема для незамутнённого идеологиями ума. Если принять её в качестве стратегической на данном этапе истории, то в рамках современной междисциплинарной науки допустимо обсуждать приоритеты по критерию «хорошо – плохо», «добро – зло». И критически тестировать предыдущий исторический опыт, представленный, в частности, религиозными заповедями.
Таким образом, суждения философов-кантианцев в том духе, что «разум… не может сказать нам, к чему следует стремиться» (цит. по [Макашова 1992, с.19]), пора уже принимать cum grano salis. Кросс-культурные и сравнительно-исторические исследования демонстрируют такие чудовищные вариации в «категорических императивах», что трудно игнорировать факт их конструирования «коллективным бессознательным» применительно к конкретным историко-географическим условиям. Поднимаясь по причудливой лестнице интеллектуальной эволюции и многократно споткнувшись на её ступенях, человечество дошло до того этажа, на котором категорический императив может конструироваться сознательно, с использованием грамотно интегрированного междисциплинарного знания. Коль скоро дальнейшая космическая эволюция, если она в принципе возможна, может быть только управляемой (см. гл.2.1.2), то для управления ею необходимо сознание, самостоятельно выстраивающее стратегию и тактику.
Хотя Универсальная история возносит разум над расовыми, национальными и конфессиональными частоколами, выводя его через планетарную перспективу к космической, нет гарантии, что такая возможность будет реализована. По-прежнему остаётся открытым наш «второй ключевой вопрос» в обоих его разворотах: способно ли в принципе сознание вырваться из тотемно-клановых пут на просторы космически релевантного смыслообразования и успеет ли сознание землян освоить космические смыслы бытия? Выскажу ещё одно предположение, которое огорчает, но может оказаться правдоподобным.
Не исключено, что разум, построенный на «естественном» субстрате, хотя и достигает грандиозной свободы за рамками биологических возможностей, всё же испытывает ограничения врождённых потребностно-аффективных программ. Он не способен далеко оторваться от функциональных потребностей и эмоций, регулярно нуждается в острых переживаниях, а значит, в потрясениях и конфликтах (хотя бы смещённых в виртуальную сферу). Поэтому за пределами макрогрупповой идентичности стратегические мотивации размываются: нарушение смыслообразующих оснований активности рождает фрустрации, а в поиске таких оснований люди возвращаются к межгрупповым напряжениям. Пацифисты и гуманисты черпали мотивационную энергетику в обстановке бушующего насилия (эффект «ока тайфуна» – см. §1.1.1.5). Но здесь мы в который уже раз вынуждены вернуться к обескураживающему уроку истории: когда уровень насилия в информационном поле значительно понижался, скука обращала самых страстных миролюбцев в проповедников конфликта. Если люди и смогут окончательно разорвать цепи клановой приверженности, то ещё труднее будет освободиться от функциональной потребности в острых «отрицательных» эмоциях. Дополнительную угрозу могут составить и неустранимые элементы инфантилизма во «взрослом» мышлении (в §2.2.1.3 упоминалось об экспериментах российско-британского психолога Е.В. Субботского, демонстрирующих бессознательную склонность даже далёких от религии людей к магии).
Хотелось бы верить, что скепсис в отношении собственно человеческого разума поспешен. Но в любом случае решающей предпосылкой для смены стратегических смысловых координат и атрибуций может быть дальнейшее продвижение в направлении денатурализации носителя интеллекта с симбиотизацией его форм.
§2.2.2.4. Потребности и эмоции
Я был счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?
А.С. Пушкин
Человечество обречено вечно метаться между нуждой и скукой.
Артур Шопенгауэр
При оптимальном сценарии можно ожидать, что в ближайшие десятилетия одним из мощных факторов, ослабляющих нужду людей в мистическом авторитете, станет ускоренное совершенствование медицинских технологий. По мере того как контроль над состояниями биологического организма будет более полным, глубоким, дешёвым и широко доступным (бросается в глаза аналогия с деструктивными возможностями новейших технологий – см. §2.1.2.3), апелляция к потусторонней воле станет неуместной. В «скучном» мире гарантированной безопасности основным источником острых эмоций должна стать виртуальная реальность, абсорбирующая социальное насилие, вóйны, болезни и прочие человеческие невзгоды. Как отмечено в §2.1.2.4, полисенсорное вовлечение в события (интегрирующее зрение, слух, осязание, обоняние, а с ними внутрителесные ощущения, вестибулярный аппарат и т.д.) может обеспечить яркие переживания напряжённой борьбы, ярости, страха, радостей победы и горечи поражений, блаженства любви и трагизма потерь.
Всё это, опять-таки, наталкивает на такие настораживающие аналогии, как «сон разума» или «информационная наркотизация», а мысль о возможном вытеснении «телесного секса» виртуальным способна вызвать у нашего нормального современника самый бурный протест. Приходится вновь и вновь повторить (прежде всего – самому себе), что прогресс всегда оказывался не движением «от худшего к лучшему», а выбором меньшего из зол.
К тому же описанная картина представляет только возможное переходное состояние, предваряющее глубокое перерождение эмоциональной сферы «денатурализующегося» человека.
Психологи обратили внимание на то, что у сравнительно примитивных животных эмоциональный процесс изоморфен логическому мышлению. Углубляясь в филогенетическое (и в онтогенетическое) прошлое, мы можем заметить, как эмоции, инстинкты и химические реакции – у растительных организмов – выполняют регуляторную роль, которая в последующем переходила к сознанию.
Психолог Б.И. Додонов [1978, с.32] иллюстрировал изоморфизм эмоциональной реакции логическому суждению таким примером. Самец рыбки корюшки в период брачного сезона атакует каждого соперника, оказавшегося на его территории. Экспериментально показано, что параметры, по которым идентифицируется самец своего вида, – продолговатая форма и ярко красный цвет нижней части тела (брачный наряд самца), так что свирепой атаке подвергается любой, в том числе неодушевлённый объект, обладающий релевантными внешними характеристиками. Структура эмоциональной реакции родственна решению силлогизма: «Все продолговатые предметы красные снизу – мои враги» (большая посылка); «этот предмет продолговат и красен снизу» (малая посылка); «следовательно, он мой враг» (умозаключение).
Во Вступительных заметках упоминался ещё более простой пример, использованный П.К. Анохиным [1962]: садовое дерево ошибочно прогнозирует приближение лета, исходя из текущей информации о резком осеннем потеплении. Растение осуществляет своеобразный аналог логического вывода: наступившее тепло свидетельствует о весне, сейчас наступило тепло – значит, пришла весна (пора раскрыть почки).
Развивавшийся интеллект частично принимал на себя ориентировочные функции, равно как – в нейрофизиологическом плане – с развитием коры больших полушарий головного мозга в неё с подкорковых структур перемещается регуляция поведенческих и психических актов («кортикализация функций»). Но и у человека эмоции обеспечивают «пристрастное» отношение к миру, оперативность ориентировки и реагирования, наполняя жизнь многоцветьем радостей и страданий. Эмоциональными переживаниями сопровождается и сугубо интеллектуальная деятельность: исследования показали, что, например, в работе над трудной математической задачей эмоциональная радость открытия («инсайт») предваряет удачное решение.
Ранее было отмечено (см. §1.1.1.2), что эмоция есть в действительности ситуативная модель, функционирующая в контексте интегральной модели мира, и от контекста решающим образом зависит не только острота, но даже валентность переживания. В Части I мы подробно рассмотрели, как последовательно возрастал удельный вес субъективной (виртуальной) реальности в системе детерминант материального процесса на Земле по мере становления антропосферы. То же относится и к соотношению факторов в человеческом организме. Например, из психотерапевтической практики известно, насколько когнитивная оценка событий влияет на нейрогормональную регуляцию и, соответственно, соматические процессы [Харди 1974; Beck et al. 1979; Гаранян, Холмогорова 1996].
По логике вещей, растущая далее роль интеллектуального контроля не может не изменить функции и структуру эмоциональной жизни. Тем более что её строй и механизмы в основном выражают родовой биологический опыт, лишь отчасти скорректированный социальной эволюцией. Несколько утрируя, можно сказать, что эмоции остаются наиболее верными агентами природы в человеческой психике. Посредством эмоциональных рычагов природа, как заботливая мать, поддерживала жизнеспособность организма, уберегая его от авантюр незрелого интеллекта. Поскольку же в дикой природе главным условием выживания остаётся избегание внешних угроз, постольку и в долгосрочном эмоциональном тонусе человека наблюдается естественное преобладание негативных настроений. Отсюда и преимущественная тяга к настораживающим и эмоционально напрягающим сообщениям в коммуникативных сетях, отмеченная в §1.1.1.5.
Вместе с тем природа заинтересована не в выживании каждой отдельной «особи», тем более не в безудержном росте их числа, а в постоянном естественном отборе и оптимальном – количественно и качественно – наполнении экологической ниши. Выражая её интересы, эмоции регулярно вступают в противоречие с интересами культуры и личности, и, по всей видимости, это противоречие будет в ближайшие десятилетия углубляться. Оно проявляется на всех уровнях – от конфликта между потребностями социальной самооценки и потребностями физического комфорта (вплоть до телесной безопасности) до почти тривиального внутреннего конфликта между пищевыми предпочтениями.
С детства до старости (особенно как раз в детстве и в старости) человек сталкивается с парадоксальным обстоятельством: «вкусная» пища – чаще всего «вредна», и «хочется» есть то и в таком количестве, чего есть «не следует». В культурных традициях это противоречие частично разрешалось воспитанием определённых предпочтений, запретов и постов, затем медицинскими предписаниями и диетами. Задано же оно различием целей натуры и культуры.
Природа, представленная в лимбической структуре мозга нейронными пучками, ответственными за естественные эмоции, ориентирована на то, чтобы выживали только самые сильные и биологически «удачные» особи. Чтобы такие особи, выдержав естественный отбор, скорее достигали детородного возраста, производили максимально возможное число детей для дальнейшего естественного отбора и, пройдя фазу максимальных кондиций (физической силы, подвижности, скорости реакций), становились пищей для внешних и внутренних врагов. Можно спорить о том, насколько природе нужна индивидуальность, но ей заведомо не нужны старики, инвалиды и вообще «особи», живущие благодаря общественной поддержке (как отмечено в §1.1.2.1, опека коллективом индивидов с ослабленной жизнеспособностью, фиксируемая археологами уже в нижнем палеолите, «биологически несообразна»). Поэтому эмоции, помогая организму ориентироваться в мире, вместе с тем толкают его на регулярные испытания индивидуальной жизнеспособности, а для этого требуется максимальное энергетическое наполнение – отсюда естественная тяга к пище, интенсифицирующей физическую активность организма и его скорейшее изнашивание. Всё это диаметрально противоположно установкам современной культуры на сохранение каждой индивидуальной жизни и неуклонное повышение её продолжительности…
Логично ожидать, что дальнейшая денатурализация жизненных условий и самого человеческого организма включит в себя искусственную перестройку лимбической структуры, а с ней и функциональных потребностей, и оптимизацию нормативного эмоционального тонуса. Когда и если естественная амбивалентность эмоциональной сферы, предполагающая регулярную подпитку острыми «негативными» переживаниями, будет преодолена, бессознательная тяга к острым конфликтным ситуациям (хотя бы в виртуальной жизни) перестанет служить мотивационным фактором. Возможно, ведущую роль приобретут интеллектуальные эмоции (подробнее об этом понятии см. [Вартанян, Петров 1989; Васильев 1998]), связанные с муками творческого поиска и радостью открытий.
Здесь напрашивается довольно неожиданный поворот эволюционного сюжета. Бентамовская формула прогресса («наибольшее счастье наибольшего числа людей»), которую мы в §1.1.1.2 оценили как наивную применительно к прошлой истории, при необходимых коррективах может оказаться уместной по отношению к будущему: произвольная регуляция эмоциональной сферы превратит позитивное умонастроение в преобладающий эмоциональный фон интеллектуального бытия. И по мере того как развивающийся интеллект будет «сбрасывать биологическую оболочку» сам механизм «пристрастной» целеориентированности и творческих мотиваций может решающим образом измениться.
Но как именно и что способно заменить знакомые нам эмоциональные двигатели? Мотивационная компонента «постсингулярного» разума представляет собой одну из главных загадок; по всей видимости, наличный опыт и даже языковые средства недостаточны для её убедительного решения. При попытке описать психологические слагаемые оптимального сценария особенно заметно, как с приближением к исторической сингулярности значения слов напрягаются, деформируются и расплываются.
Ещё сильнее ощущается ограниченность актуальных семантических рядов при максималистской увязке жизненного смысла с бесконечностью и бессмертием…
§2.2.2.5. Проблема бессмертия, семантические дрейфы и языковая турбулентность
Конечность есть только эвфемизм для ничтожества.
Людвиг Фейербах
Величие человека в том, что он мост, а не цель.
Фридрих Ницше
…Перейдя за черту человеческой речи…
А.А. Блок
Как культура изначально нацелена на борьбу с энтропией, так её духовный мир концентрируется на идее бессмертия. Эта изначально смутная мечта, оформлявшаяся затем в мифологиях, возможно, была превращённой тоской по невинности до-яблочной Евы или животного предка, свободного от ноши избыточного знания…
На ранних этапах мечта (тоска?) о бессмертии уводила воображение в мир мёртвых или в тела других существ. Геродот утверждал, что у египтян, кроме образов потустороннего бытия, была распространена и идея метампсихоза. «Когда умирает тело, душа переходит в другое существо, как раз рождающееся в этот момент… Учение это заимствовали и некоторые эллины, как в древнее время, так и недавно. Я знаю их имена, но не называю» (цит. по [Кеес 2005, с.13]). Причудливое сочетание образов загробной жизни и реинкарнации (или круговорота жизненных сил) характерно в ещё большей мере для мистических учений Индии и Китая [Maspero 1981].
В древние времена обозначились также и сомнения в посмертном существовании души. «Никто не приходит оттуда, чтобы рассказать, что с ними, чтобы рассказать об их пребывании, чтобы успокоить наше сердце до того, как вы /сами/ пойдёте туда, куда ушли они» – так рассуждал автор «Песни арфиста», древнеегипетского произведения эпохи Среднего Царства (цит. по [Францев 1959, с.514]).
Вместе с тем строительство роскошных надгробий и пирамид свидетельствует об амбициях бессмертия элитных персон в этом мире и в этой сущности (ср. упомянутый ранее Эпос о Гильгамеше). Иранцы (зороастризм) и иудеи связали бессмертие с загробным воздаянием и воскресением мёртвых. Христианство и ислам «демократизировали» идею, лишив высшую знать, пророков или «богоизбранный народ» привилегии на бессмертие.
Дополнительный импульс демократизации и одновременно демистификации (или приземлению) идеи дало развитие письменности. В египетском папирусе XV века до н.э. доходчиво показано, почему неподвластны смерти авторы и переписчики литературных произведений. «Они создают наследников себе в писаниях, в книгах поучений, созданных ими… Человек исчезает, и тело его превращается в грязь. Вся родня его приходит во прах, но его писания дают вспомнить его в устах читающего. Более полезна книга, чем дом строящего, чем часовня на Западе /т.е. на кладбище/. Лучше она, чем дворец построенный, чем памятный камень в храме. Они ушли, их имена забыты. Писания заставили помнить их» (цит. по [Францев 1959, с.517-518]).