Значит, как и Вика, он считает, что нечего вмешиваться в ее жизнь? Или — вернее: она считает, как считает он? Словом, они оба думают одинаково?
А я? Я уже не могла спокойно сидеть на уроках. Почему-то мне все время представлялась Лариса — как идет она по улице бок о бок с Динкой. И едва кончилась биология, я взяла портфель и спустилась в раздевалку.
Незаметно улизнуть не удалось. В нижнем коридоре лицом к лицу столкнулась с Маратом. Он удивился: «Ты куда?» — «Надо». — «Да куда?» — пристал. «Ну, вызывают, — придумала я на ходу. — Во Дворец пионеров». Объяснять что к чему — не было времени, как и вчера маме. Я рассудила просто: надо спешить — Лариса еще не успела выбраться из дома. Всего полдесятого.
Так и вышло. Только войдя в Ларисину прихожую, я почувствовала: кто-то у нее еще есть. Из комнаты доносились звуки радио и два мужских голоса. Я стремительно мчалась по улице и по лестнице и, не останавливаясь, проскочила, можно сказать, пролетела мимо Ларисы прямо в комнату. За столом сидели вчерашние парни: черноволосый, курчавый — он был еще и с усиками — и высокий, рыжий. Перед ними на столе — колбаса, хлеб, сыр. И бутылки. Пиво. Тут же — с края стола — транзистор.
Мое внезапное появление вызвало у парней столбняк: они молча воззрились на меня. Первым вскочил чернявый:
— Рады приветствовать! С кем имею? — Он сделал шутовской поклон и широким жестом предложил, мне сесть. Аккуратные усики, приподымая пухлую верхнюю губу, придавали смазливому лицу развязную самоуверенность. Он был красавчик, но очень уж слащаво-противный.
— Заглохни! — приказал рыжий. Этот невозмутимо потягивал из стакана пиво — громоздкий и мускулистый, как борец-циркач.
Чернявый захихикал:
— Должны же мы… с кем имеем честь.
— Послушай, — повернулась я к Ларисе, не желая входить в объяснение с ее гостями. — Ты почему не в школе?
Чернявый незамедлительно отреагировал:
— Ах, мадмуазель из школы? — Хилый, узкоплечий, он дергался, как марионетка.
Лариса молчала. А я поняла, что начала совсем не с того — ведь у нас с ней не было уговора, что она придет в школу. Я кивнула, приглашая ее пройти со мной в дальнюю комнату, и прошла туда первая. Едва мы оказались одни, я спросила:
— У тебя — что? Постоялый двор? Тебе это нравится?
— Да ты мне не нравишься! — вдруг выкрикнула она. — Я еще вчера сказала: уходи! Зачем опять явилась?
За дверью стало тихо. Замолк транзистор. Парни прислушались. Я молниеносно вышла к ним, вывернула рычаг громкости до отказа: музыка загрохотала вовсю.
— Так держать! — сказала я.
— Во дает, — хмыкнул курчавый усатик. Но звук не уменьшил.
Лариса сидела на кровати, уставившись взглядом в окно.
— Вот что, — сказала я, садясь рядом. — Во-первых, не злись. Признаюсь как на духу — придиралась к тебе по-глупому. Но мы все же четыре года учимся вместе. И целый год сидели за одной партой.
— А теперь я не буду учиться, — сказала она.
— Ямщик, не гони лошадей…
— Не буду! — повторила она упрямо.
— Оставим вопрос открытым. Только объясни вразумительно. Не нравится в школе. Не нравлюсь я. Но неужели эти лучше? — Я кивнула на дверь — в сторону парней. — Что тебя с ними связывает?
Она посмотрела на меня с усмешкой:
— А ты как «Деточка».
— Какая деточка?
— Какой… Ходит тут к мамуле. «Могла бы лучше учиться, деточка». «Что у тебя с ними общего, деточка?» А какое ему дело? Кто он, чтобы меня воспитывать? Да я вообще никому не деточка. И хочу быть самостоятельной, а не отчитываться за каждый шаг: где была, да почему поздно пришла, да не гуляй с этим, учи уроки! Вот буду работать, так, по крайней мере, сама себе указчик! — Она выложила все это за один миг.
И я вспомнила Аннушкины слова: «Нелегкое у нее положение дома». Недовольство матерью и каким-то «Деточкой» и желание ни от кого не зависеть гнали ее не только из школы.
— Ты поэтому и не ночевала тогда? — спросила я, и она не удивилась моему вопросу.
— Только и спасение, когда мамуля уматывает с вагоном, — сказала она. — До Иркутска — обратно, глядишь, полмесяца нет.
— И сейчас?
— И сейчас. Посулила: приедет, поменяет работу. А может, еще и передумает. Ей верить! Про «Деточку» тоже клялась — не увидишь его. А я на вокзал пришла — проводить, так они в одном вагоне. Напарнички. Ну, да теперь все — вернется, меня не увидит. Что смотришь? И уйду. Сниму комнату. На угол всегда нацарапаю.
— Где нацарапаешь?
— А в галантерее хотя бы. Динка устроит. У них учениц берут.
— Продавщицей хочешь?
— Причем — «хочешь»? «Лишь бы гроши хороши».
— Но выбирать-то по сердцу нужно.
— Скажите, какая новость. Лошади кушают овес. В книжках так, товарищ Кулагина. А в жизни-то — другое.
— Много ты знаешь про жизнь, — сказала я, делая вид, что не замечаю ее насмешливо-издевательского тона.
— А ты что знаешь? — набросилась она на меня. — Уроки-отметки? Задачники-учебники? Да еще театры-выставки? А когда пьяный отец мать избивает, а она криком кричит, к соседям бежит — и все-таки не уходит, говорит «люблю», это, по-твоему, что?
— У кого так?
— У Динки. Отец забулдыга, мать тряпка. И ей тоже хоть из дома беги.
Да, наверное, я еще плохо знала жизнь. В самом деле: только уроки да отметки, школа да дом. И нормальные родители. Но ведь и у Ларисы до сих пор было так же. Только и разница — нет отца. Одна мать. И разве сравнишь ее с Динкой?