— Ой, мама. Ты прямо как прокурор. У кого да из-за чего. Я все изложила ясно.
— Не совсем. Например, не ясно, как могут тебя не слушать, если ты хочешь сделать лучше, а не хуже.
— Это мне и самой непонятно. Но — факт же!
— А факт ли?
Я промолчала, но подумала: в чем же она сомневается? Слушаться меня ребята, действительно, перестали.
Значит, в том — добивалась ли я для класса лучшего?
«В каждой жизни — бывает дождливая погода», — нашла я изречение в папиной книжке.
Наступила такая погода и для меня. И воскресное утро из солидарности со мной затосковало: небо обволоклось беспросветными тучами, захлюпал дождь. Не хотелось подниматься с постели, не хотелось даже думать о том, как потянется безрадостный день, оплакивающий со мной вместе мое одиночество.
Мама была на кухне, звякала посудой — что-то пекла-жарила. С трудом пересиливая желание снова лечь, лохматая, расслабленная, я вышла к ней, пробурчала приветствие. Папы не было — ушел в магазин за ванилином. Это в духе нашего дома: вечно не хватает какой-нибудь ерунды в нужный момент. Однако — ванилин?
Неужели мама решила все-таки стряпать для гостей?
— Как настроение?
Вопрос ее продиктован элементарной вежливостью. О моем настроении мама прекрасно информирована. Подбросив вчера свое сомнение, она ни о чем больше не выпытывала и ни в чем не разубеждала. А я весь вечер изучала афоризмы великих людей. Выписала их страшное множество, но не стала от этого более мудрой.
Между прочим, людей, насочинявших разные афоризмы, тоже великое множество — больше половины из них мне совершенно неизвестны.
Так вот — даже познакомившись с их изречениями, я по-прежнему пребывала в заблуждении, что добивалась для класса лучшего. И настроение мое от этого не улучшилось. Мрачная, хмурая, легла я спать и встала сейчас тоже хмурая.
Но пришел из магазина папа, с порога закричал:
— Радио! Твой очерк! Что же не слушаешь?
Я бросилась к приемнику. Совсем забыла — молодежная передача!
Мама, не снимая фартука, вытерла руки, присела на стул у порога.
Я отнесла рецензию Алле Тарасовне позавчера и заслужила от нее похвалу. Мне сказали, что включат мой текст в очередную передачу для молодежи. И вот… Мой текст почти не изменили. Но было чувство, будто слова не мои — необычной интонацией окрашивал их чужой голос. И все-таки сделалось радостно: в серых тучах над моей головой появился просвет, сквозь него упал маленький солнечный лучик. Папа и мама тоже хвалили, им особенно понравилось, как рассказано о девочке, сидящей в сквере с куклой. А я слушала родителей и думала о том, что повсюду сейчас, где включено радио, громко прозвучала заключительная фраза диктора: «Передавали радиорецензию девятиклассницы Ольги Кулагиной». Услышали об этом, конечно, и Н. Б., и Вика. Все ребята. Вот пусть и знают, на что способна их Кулагина!
— Все это расчудесно, — сказал папа, — только смотри, дочь, не заносись. Гордость, обедающая тщеславием, получает на ужин презрение.
Он как бы прочитал мои тайные мысли, и я смутилась. Но засмеялась:
— А ты тоже здорово изучил афоризмы. Это кто изрек-то?
— Неважно кто. Важно — все хорошо сказанное как следует осмыслить.
— Чужим умом все равно в люди не выйдешь, — отозвалась мама уже из кухни.
— Но я надеюсь, — возразил ей папа, — у нашей дочери есть хоть крошечный свой.
— Правильно надеешься, папа! — подтвердила я.
Все-таки хорошо мне с моими родителями! Пилят, конечно, до потери сознания, покоя не дают с назиданиями: «Твой отец и мать в твои годы…» И тем не менее… что бы я делала без них? Кто лучше, чем они, и предостерегут от ошибки, и поддержат?
Я включила магнитофон. Завтрак прошел, как пишут в газетах, в теплой товарищеской атмосфере. А едва встали из-за стола, пропел мелодичную песенку звонок. Я распахнула дверь…
— Оленька! Поздравляем! — На меня обрушились с объятиями Зинуха-толстуха и Розка Алямова. Они вложили мне в руки блокнот в зеленом сафьяновом переплете. — Пиши побольше! — И наперебой затрещали. Зинуха рассказала, как они искали мне этот блокнот, а Роза поведала очередную новость.
Оказывается, наш Ясенев влюбился в Машу Зубареву — из параллельного девятого. И чего только наша Сорока не знает!
Я слушала девочек, а сама ждала: не запоет ли еще звоночек, не объявит ли о приходе еще кого-нибудь?
И он объявил.
Со всех ног я кинулась встречать. За дверью стоял… Ясенев.
Этим была поражена не только я. Все. А Роза даже хихикнула, шепнув мне: «Легок на помине!» Он же страшно сконфузился, увидев девочек, выглядывающих из комнаты, и засобирался уходить. Я потребовала: «Раздевайся!» Девочки скрылись в комнате. Нерешительно расстегивая серый плащ, Ясенев забормотал:
— Просто так я, шел мимо, завернул. Думал, у тебя никого нет. — Словно спохватившись, он вынул из кармана пиджака пачку открыток. — На! Сочи. Давно собираю.
Невысокого роста, щуплый, невзрачный — с оттопыренными ушами, он в классе всегда какой-то встрепанный, вихрастый. А сейчас был аккуратно причесан и приодет — в белой рубашке, в тщательно отутюженных брюках. Соврал, конечно, будто завернул случайно. Шел явно ко мне, да еще с подарком. Первый раз за все годы в гостях у Кулагиной Ясенев. И то неприглашенный. «Кто помнит, тот придет».
Больше никто не вспомнил. Даже Вика.
А мы посидели за столом, с аппетитом умяли мамино ванильное печенье. Потом танцевали. Ясенев топтался неумело, мы учили его, смеясь. Говорили обо всем — о музее, об ясеневских открытках, о моей радиорецензии — Зинуха и Роза слышали передачу, — даже об афоризмах великих людей. Не затрагивали только одну тему: вчерашнее событие в классе. Но маме было интересно узнать о нем. И когда включили телевизор и начался «Клуб кинопутешествий», она поманила Зинуху на кухню. Я шепнула Зинухе:
— Не болтай лишнего.
— За кого ты меня принимаешь! — уверила она.
Я уселась с Ясеневым на диване. И, отвлекая его от телеэкрана, спросила:
— Значит, надумал ко мне завернуть, потому что вообразил — у меня никого нет?
Он честно признался:
— Ага. Одной-то обидно. Была ты у нас всегда заправилой, а теперь… Рассердились ребята. Ты, конечно, хорошего хотела. Только они уже не тебе подчиняются, а Миколе.