— Разница в том, — отвечает он, — что, будь во главе войска я, оно всё равно не смогло бы форсировать реку на виду у столь сильного и готового к атаке противника. Никакой план тут бы не помог. Но если войска поведёшь ты, они одолеют все преграды с лёгкостью, хотя наши бойцы устали, оголодали и пообносились.
— Почему? — интересуюсь я.
— Зная, что твой взгляд обращён на них, все воины будут соперничать друг с другом в доблести, стремясь заслужить твоё одобрение, значащее для них больше жизни. Кроме того, царь, ты, сражаясь в первых рядах, будешь личным примером побуждать каждого превзойти себя. Любой будет стыдиться именовать себя воином Александра, не доказав себе и товарищам, что он достоин такой чести.
Матиас умолкает, после чего Кратер громко фыркает и говорит, что странно слышать столь неприкрытую лесть от командира, принадлежащего к подразделению, склонному к своеволию, а по последним слухам, даже к мятежу.
Молодой человек хотя и почтительно, но с жаром возражает ему. Это естественно, ни один воин не останется равнодушным к упрёкам в адрес его товарищей.
— К чему бы мы там ни были склонны, — говорит он, — царь всегда ставил перед нами самые трудные задачи, и мы всегда выполняли их, не щадя жизни. Или, может быть, тебе известны случаи, когда дело обстояло иначе?
В этом чувствуется dynamis, что не может не радовать.
Теперь я обращаюсь с тем же вопросом к другому молодому воину. К Ариббасу по прозвищу Ворона.
— Во-первых, — отвечает он, — прежде, чем бросать армию в рискованную атаку, я бы испробовал мирные средства. Говорят, будто этот раджа, Пор, человек сметливый и практичный. Почему бы не попробовать с ним договориться?
Предложить ему остаться царём под нашим суверенитетом или просто заплатить ему за право прохода наших войск по его территории. Не исключено, что у Пора имеются враги, которых он ненавидит и боится больше, чем нас. В таком случае у него может появиться заинтересованность в военном союзе, направленном против этих недругов. Мы можем пообещать ему владения соперников, побеждённых нашими совместными усилиями. Зачем ему преграждать нам путь, если наша армия, пройдя через его царство, лишь увеличит его владения и богатства, а сама двинется дальше, на восток?
«Надо же, как у этого паренька всё просто», — думаю я.
— Что-нибудь ещё?
— Да, царь... эта река. Так ли уж нам нужно форсировать её именно здесь, напротив укреплённого берега, под обстрелом? Если уж переправляться, то почему не в ста стадиях к северу? Или в двухстах, или в тысяче? Да и вообще, если нам мешает река, то почему бы нам и не разобраться именно с ней?
— Это каким образом?
— Можно прорыть каналы и отвести её воды в другое русло, на западные равнины. Так, как поступил Кир Великий у стен Вавилона. Пусть кавалерия галопом движется вперёд по высохшему речному ложу.
— Ну-ну, может быть, в этом есть смысл, — роняет Теламон.
Кратер постукивает по своему нагруднику, изображая насмешливые аплодисменты.
Я, желая умерить их пыл, указываю на набухшую от недавних дождей реку.
— Чтобы отвести её, потребуется десять армий.
— Ну так что же, значит, надо собрать десять армий. Я, например, предпочитаю пролить бочку солдатского пота, чем напёрсток крови. Чтобы справиться с Тиром, потребовалось полгода. Давайте задержимся здесь на два года, если уж без этого никак. Но вот что ещё важно, о царь: дерзость наступающих. Безрассудная смелость может повергнуть противника в страх и заставить его поверить в то, что ему довелось столкнуться с неприятелем, невиданным ранее. С армией, не имеющей себе равных по боевому духу, а потому обречённой на победу. А поверив в это, он станет сговорчивее.
— Твои победы, о царь, — поддерживает молодого командира его товарищ постарше, — научили всех нас видеть в противниках возможных союзников. Зачем проливать кровь смелых и умелых воинов и заставлять их проливать кровь наших товарищей, если при правильном подходе они могут маршировать с нами в соседних колоннах? В конце концов, не сводится же цель этого великого похода, в котором мы разбили столько армий и покорили столько царств, только к тому, чтобы всех их разбить и покорить?
Прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца, я присматриваюсь к обоим командирам.
Старшему из них, Матиасу, как я уже говорил, под тридцать. У него густая каштановая борода, а глаза заставляют вспомнить образ Диомеда в усыпальнице героев, что в Леокадии. Тому, который помоложе, Вороне, очевидно, нет и двадцати двух. Он безбородый, поджарый, как гончая, а весь его облик красноречиво свидетельствует о целеустремлённости и смекалке.
Оба они, каждый по-своему, мне нравятся.
— Вы, двое, примете командование «недовольными», — говорю я им и, не дожидаясь благодарностей, продолжаю: — Хочу, чтобы все поняли, почему я считаю необходимым форсировать эту реку. Хвала богам, там, на валах, нас ждёт самый достойный противник, какого мы не встречали с самой Персии. Посмотрите на меня, друзья мои. Думаете, меня не раздражает этот затянувшийся, нескончаемый марш, перемежающийся мелкими, не сулящими славы стычками и осадами? Но там, на том берегу, нас ждёт царь Пор со своими кшатриями... Я люблю его! Он вернул меня к жизни! И ему же предстоит воодушевить войско, включая и ваш отряд. Перед лицом такого неприятеля люди снова вспомнят о том, что они солдаты!
Когда я был мальчиком, у меня было два наставника. Аристотель учил меня рассуждать, Теламон учил действовать. Ему было тридцать три. Мне семь. Никто не приставлял Теламона ко мне специально: скорее, я привязался к нему и ни в какую от него не отходил. Он казался, да и по сию пору кажется живым воплощением идеального солдата. Бывало, во время строевых учений я таскался за ним, подражая его походке так, что бойцы покатывались со смеху. Однако ни о каком неуважении или передразнивании с моей стороны тут не могло быть и речи. Мне лишь хотелось ходить, стоять, ездить верхом так, как это делал он. Теламон происходил из Аркадии, с юга Эллады. Моя мать желала привить мне чистое аттическое произношение и сокрушалась из-за того, что я всё время сбивался на тягучий, аркадский выговор. Тогда Теламон был десятником, теперь он командует армиями, но мне по-прежнему бывает трудно выманить его с поля в штабной шатёр. Его представление о хорошем завтраке сводится к ночному маршу, а о хорошем обеде — к лёгкому завтраку.
В десять лет я попросил Теламона объяснить мне, что значит быть настоящим солдатом. Он и объяснил, но отнюдь не словами. Вместо того чтобы втолковывать мне азы военного дела, Теламон на три дня взял нас с Гефестионом в зимние горы. При этом мы всю дорогу не могли добиться от него решительно никаких объяснений, как будто быть солдатом означало играть в молчанку.
Ночью мы промёрзли до костей, как будто быть солдатом означало уметь сносить лишения. Значило ли это, что он преподнёс нам первые уроки военного дела, сводившиеся к тому, что воин должен молчать, выполнять приказы, терпеть лишения и не задавать вопросов?
В третий вечер похода мы наткнулись на волчью стаю, выгнавшую оленя на лёд замерзшего озера. Теламон, подхлёстывая коня, галопом поскакал к озеру. В пурпурном закатном свете мы наблюдали за тем, как развернувшаяся веером стая преследовала добычу, направляя беглеца то в одну, то в другую сторону, не давая ему прорваться к берегу, под защиту деревьев. Олень превосходил волков быстротой бега, но они сменяли один другого, а он уставал. Наконец один из них перекусил оленю подколенное сухожилие: он рухнул на лёд, и вмиг стая набросилась на него. Мы с Гефестионом и охнуть не успели, а волки уже пожирали добычу.
— Вот это солдаты, — заявил Теламон.
Позже, уже в одиннадцать лет, я видел, как Теламон (служивший в ту пору под началом моего отца) проверял сформированный им отряд перед походом на одно из племён. Велев каждому бойцу положить к ногам свою заплечную котомку, он обошёл строй и выбросил всё, с его точки зрения, лишнее. По окончании проверки у солдат не осталось ничего, кроме глиняной миски, железного вертела и хламиды, предназначенной служить и плащом, и одеялом.
Теламон учил тому, что в солдатском вещевом мешке нет места всякому хламу. Например, надежде. Мечтам о будущем. Воспоминаниям. Страху. Угрызениям совести. Нерешительности.
Накануне битвы при Херонее, когда мне в восемнадцать лет впервые доверили командовать отрядом тяжёлой кавалерии, состоящей из гетайров — «истинных товарищей» или «друзей» царя, и мы с Гефестионом обходили строй, нам вспомнилось поучение нашего наставника. И показалось более чем странным: как может солдат идти в бой, не видя пред собой надежды? Нас самих переполняли самые радужные ожидания, ну а уж мы, со своей стороны, постарались передать этот настрой бойцам, разжигая в них жажду славы, богатства и господства над всей Элладой. Когда штабной писец, заносивший на папирус завещание каждого солдата, предложил составить таковое и нам, мы с Гефестионом покатились со смеху. Примерно такова же была и реакция наших молодых бойцов.
— Оставь мои яйца Антипатру, — гоготал один.
— А мою задницу завещаю на армейские нужды, — надрывался другой.
Я уж совсем было собрался отпустить шуточку позабористей, но тут Чёрный Клит спросил:
— Александр, а кому достанется твой конь?
Он имел в виду Буцефала, скакуна, стоившего дороже десяти пожизненных жалований.
Вот тут меня проняло. Мысль о возможной скорой разлуке с конём мигом отрезвила меня, и я наконец понял, что имел в виду Теламон.
Идя в бой, воин должен помнить, что итог каждой схватки ведом только богам. А значит, ему не стоит брать с собой столь никчёмный багаж, как мысли о богатстве, славе, даже о смерти. Надобно отбросить всё это прочь и атаковать налегке, положившись на судьбу. В этом нет никакой тайны. Все поступают именно так. Им приходится, или они не смогут сражаться. Вот почему Теламон потрошил солдатские мешки и таскал с собой сопливых мальчишек к замерзшим вершинам, чтобы показать им, как стая хищников вершит холодное убийство.
В другой раз, уже юношами, мы с Гефестионом поинтересовались у Теламона, есть ли в солдатской котомке место для самообладания.
— На самом деле, — ответил он, продолжая зашивать продырявленный плащ, за каковым занятием мы его и застали, — самообладание, которое так восхищает в манере держаться, присущей настоящим воинам, есть лишь внешнее проявление внутреннего совершенства. Таких достоинств, как терпение, мужество, самоотверженность. Возможно, солдат вырабатывает их, чтобы получить превосходство над воинами противника, но в первую очередь они нужны для победы над врагами в самом себе: безалаберностью, жадностью, неряшливостью, зазнайством и тому подобными. Каждому следует осознать, что он тоже участвует в этой борьбе, и каждый должен стремиться стать истинным воином, как ревностный ученик стремится перенять всё у мудрого учителя. Подлинный воитель бывает способен одолеть врага, не нанося удара, просто силою своего превосходства. И не только одолеть, но превратить его в союзника, в друга, даже в своего раба.
Тут наш ментор обернулся к нам и с улыбкой добавил:
— Как я сделал с вами.