— Заводы подправить тоже не грех…
Медор Медовик вылез из-за стола совещаний, прошелся вокруг. Он глядел себе под ноги, стараясь заглянуть за полный живот — что там, за ним? или под ним? в общем, дальше и ниже? Правая рука рывками бросалась вперед, как будто Медовик кого-то бил. Но он всего лишь поддался личному караоке, заработавшему в мозгу: «Пока мы… едины… мы непобедимы. Пока мы… едины… мы непобедимы».
— Надо связаться с медицинскими технологами, — сказал он, очнувшись от эманаций Фиделя и Че Гевары. — Помнишь, они докладывали насчет машинки?
— Познавательной? — сообразил Балансиров.
— Ее самой. Массы не станут объединяться, если мы не повысим их сознательность.
Врачебно-эксплуатационный отдел недавно похвалялся новым устройством, которое давало возможность ненадолго расстаться с собственным телом и посмотреть на себя со стороны. Это происходило не буквально, но в составе гипнотехнического выверта.
Балансиров хрустнул пальцами.
— А если они поумнеют после самопознания? Дураки и пьяницы нам самим пригодятся.
— Никогда ты не будешь майором, капитан, — жалостливо пообещал Медор Медовик.
— Что-то вас нынче на бардов тянет.
— Знаешь, сколько я их переслушал? И перевидал вживую? И вмертвую?
Балансиров уважительно засопел.
— Не поумнеют, — Медовик, наминая себе густые бока, становился на цыпочки и опускался на пятки. Со стены таращился голодный портрет железной выдержки. — Нельзя переделать дурака в умного. Наоборот — пожалуйста, вообще без машинок. Зато уже стало возможно заставить дурака понять, что он дурак.
— Из чего он сделает дурацкие выводы, — подхватил Балансиров, и майор закивал:
— Сделает, но мы ему не позволим. Мы сами подскажем выводы.
— Не понимаю, — сказал тот. — Зачем нам их понимание? Это опасно.
— Ничего подобного. Я же специально подчеркнул: «добровольный переход физических лиц». Добровольный! Как ты думаешь, кто пойдет добровольно, если будет знать, что набирают одних дураков? Даже дурак пошлет их к черту. И будет прав. Пришельцы сулят дуракам хорошее, но тем везде придется плохо. Сила агрессора в том, что дураки не признаются себе в глупости. Это, они думают, не про меня. Это, наверное, других дураков забирают, но я-то умный. Мы это исправим, и они будут думать как надо. Правильно оценивать ситуацию.
— Теперь понимаю. А вы не боитесь, что дурак озлится?
— Да, он озлится. Да, он расстроится. Но мы вмешаемся, и друзья возьмутся за руки. Мы объединим их в общественную силу с единым сознанием. Мы напомним им, что они тоже граждане, что у них есть права. Например, право выбирать и быть избранными. Да они и без того избранные, самим богом. Куда уж больше! Им позволено отстаивать свои интересы на самом высоком уровне. Вот этим они — наполнившись самосознанием, сплотившиеся, — Медовик тяжело уперся ладонями в сукно, — этим они и начнут заниматься. Иначе их растаскают поштучно.
Медовик почесал в затылке.
— Я ведь соврал пилоту, когда сказал, что все дураки у нас переписаны, — сказал он доверительно. — Многие, но не все. Ты, капитан, создашь оперативную группу по их активному выявлению и взятию на учет. Работай многими бригадами, а бригады набирай из уже обработанных дураков. Пирамида, смекаешь? Своих ресурсов нам не хватит. Фиксируй сначала самых отъявленных. Работа предстоит неимоверная, но глаза страшатся, а руки делают. И ноги делают.
Балансирову пришла в голову блестящая мысль:
— Может быть, под флагом диспансеризации? Явятся прямиком в кабинет! А там уже машинка жужжит.
Медор отступил и смерил его оценивающим взглядом:
— Все-таки ты не зря получаешь жалованье. Скоро и дырочку вертеть! Мне, — уточнил он. — Конечно! Кто же у нас еще потянется на диспансеризацию? Самый контингент и потянется!..
— Вот только что мы им скажем после машинки? Про бога?
— Найдем, что сказать, — сурово сказал Медовик. — И про бога. И про остальное. Кино покажем! Документальное. Как их, баранов, ведут строем в тарелку! Как в щели утягивают! Дадим послушать, какие вопли оттуда потом несутся, после обещанной сладкой жизни — все, все записано! И как тарелка горела — записано! И как инопланетянин горел! И как этот Эренвейн горел!
Быть очевидцем столь впечатляющих и драматических событий нелегко даже майору, и Балансиров не стал указывать на разницу в причинах, по которым вопили похищенные и горел Эренвейн.
Медор Медовик присел. Он промокнул ярость платком и начал медленно превращаться в прежнего, доброго толстяка, отца и дядю неустановленных лиц.
— Значит, оперативные группы, — подытожил он уже спокойнее. — Направишь людей в поликлиники, школы, вузы, на собрания. Фиксируй всех, кто ходит на юмористические концерты, на массовые сеансы к колдунам. Пусть твои соколы покатаются в транспорте. Они там очень многих возьмут на карандаш.
Балансиров ничего не записывал, такие записи запрещались. Он запоминал.
— Это колоссальная работа, — предупредил он озабоченно.
— Ничего. Для начала обработаем тех, кто уже значится в списках, а там и твои подтянутся. Начинаем с тоненькой струйки. На первых порах нам вполне хватит одного кабинета. В первом потоке назначим лидера. Потом развернемся, организуем повсюду первичные ячейки… Объясним опасность, понесем ее в массы… Возникнут дружины, домовые комитеты…
— А может быть, не нужно их объединять? Поводим машинкой — и гуляй под подписку о невылете. Осведомлен и предупрежден. Вроде прививки.
— Во-первых, это жестоко, — заметил Медор. — Живет себе человек, и вдруг узнает про себя такие вещи. Во-вторых, у тебя нет чувства перспективы. Настанет время, когда их научатся умыкать силком. А они — уже целая партия. Или армия. Ну-ка, подступись? Исчезновение целой, скажем, фракции — это не шутка! А нашим гостям шумиха ни к чему. Это только нам можно. И потом: они могут как-нибудь перестроить свои параметры на умных. Умных начнут хватать.
— А умные-то им зачем? И богу их не жалко. Не вижу смысла.
— Умный человек тоже нигде не будет лишним. Распробуют и войдут во вкус. Но мы их переиграем на ход вперед. Понадобится общественная сила для понижения в обществе накала ума… В целом, понимаешь? Опять же и перед богом отличимся. Укрепим свои позиции. Изольется любовь или не знаю там, что; явится кто-нибудь…на небе или в церкве…
— Ну, ясно, — Балансиров не стал продолжать.
— Ясно, что ничего не ясно, — строго поправил его Медор. — Не надо передо мной темнить. Мне самому не все понятно. Кроме одного: не сидеть на месте и заниматься своим делом. Вот что главное. Каждый должен не сидеть на месте и заниматься своим делом. Или, в крайнем случае, сидеть на месте и заниматься делом чужим.
Балансиров довольно легко вышел на Петра Клутыча. Ведь тот работал в метро. А метро и все, что с ним связано, всегда находилось под особым контролем у службы, в которой участвовал Балансиров. И если кто-то в это не верит, он может не ждать приглашения и попроситься к Балансирову в список людей, рискующих быть обманутыми и похищенными. Итак, Балансиров, памятуя о том, что из всех искусств для него самое главное — метро, назначил список его работников приоритетным. Он ознакомился с личными делами и мгновенно узнал, за что и при каких обстоятельствах уволили Петра Клутыча.
Тот доедал яичницу, когда зазвонил телефон.
Он ел яичницу не потому, что так уж остро желал съесть именно ее, а просто вспомнил Висюна, и Висюн, не допрыгивая до высших слоев сознания, слился с людьми вообще, которые питаются яичницей, и он, Петр Клутыч, не хуже других; он будет есть, как люди едят.
— Слушаю вас, — сказал Петр Клутыч почтительным тоном.
— Это из поликлиники звонят, — раздраженно и властно сказала женщина. Она была агентом Балансирова и очень искусно притворялась регистратурой. Вам нужно явиться на диспансеризацию. В четыреста десятый кабинет. С полотенцем.