Джави частенько срывался и кричал на сына, а иной раз и поднимал на него тяжелую руку, но Сита никогда не позволила себе остановить его и только молча глотала слезы, видя, как ее единственное дитя все больше отдаляется от отца и замыкается в себе.
Сначала Джави надеялся, что у него еще будут дети — и, возможно, более похожие на него, чем этот странный мальчик. Но, будто в наказание за такое отношение к первенцу, боги не дали ему возможности стать главой большой семьи. Детей больше не было, несмотря на долгое лечение и множество жертв, принесенных Шатшхи — богине детей, с амулетом которой — камешком на кожаном шнуре — Сита не расставалась даже в ванной.
Она знала, что Джави по-своему любит сына, но эта любовь и тому и другому приносила слишком мало радости. Сита страдала и за мальчика, который видел в отце чуть ли не своего врага, и за мужа, чувствовавшего себя в чем-то обделенным. Она металась между ними и наконец выбрала старшего — просто потому, что у Нарендера и без нее был близкий человек — Деви, его бабушка, а у Джави не осталось бы никого, отвернись от него жена.
То, что Деви без памяти любила своего единственного внука, знали все. Как не было ни для кого секретом ее прохладное отношение к сыну, несмотря на всю его привязанность и заботу. Когда Джави стал настолько взрослым, что уже определился его характер и внутренний мир, ему стало казаться, что в отношении к нему матери, прежде проявлявшей самую искреннюю любовь и нежность, что-то изменилось. Она вдруг как будто стала судить о нем по его поступкам, а не сообразуясь единственно голосом крови, как это было раньше. Временами он ловил на себе ее испытующий взгляд. Порой она смотрела удивленно, но недовольства не проявляла никогда.
«Может быть, ее аристократическому воспитанию претит то, как я пытаюсь устроить свои денежные дела? — недоумевал сын, чувствуя, что начинает злиться. — Или она предпочла бы честного простофилю, беспомощного разиню, который бы, как мой брат, спускал остатки состояния, не заботясь ни о чести семьи, ни о своих детях?»
Хуже всего было то, что его брата Джая она действительно предпочитала ему, несмотря на то, что тот кого угодно мог вывести из себя своей беспутной жизнью, многочисленными браками, скандальными разводами и полным пренебрежением к деньгам. Слыша про его новые выходки, Деви сердилась, угрожала навсегда порвать с ним, заставляя сердце старшего сына сладко замирать в надежде, что на этот раз так оно и будет. Но каждый раз ее гнев проходил, как только Джай являлся к ней с повинной. Сначала из ее комнаты слышались громкие упреки, потом слезы, а через некоторое время Джави, как бы случайно проходя мимо, вдруг обнаруживал, что мать с братом весело смеются, обсуждая какое-то из немыслимых приключений, в которые Джай имел особую способность попадать.
Джави давно запретил бы брату переступать порог его дома, если бы только посмел это сделать. Но обидеть мать, которую все еще считал здесь хозяйкой, он не мог. Джави даже не заводил при ней разговоров о новых проделках Джая, опасаясь огорчить ее. Стиснув зубы, он принимал брата, давая ему в долг небольшие суммы — много тот никогда не просил, скупал землю, которую тот предлагал, — матери, считал Джави, будет приятно, если семейное достояние останется при них, а не уйдет к чужим людям.
Когда Нарендер вытеснил из сердца Деви ее младшего сына — не то чтобы совсем, но все-таки отодвинул его на задний план, — Джави был доволен, считая это единственной услугой, которую оказал ему мальчик. Все-таки это его сын, плоть от плоти! В отличие от Джая, у которого не было ни одного ребенка от всех его многочисленных жен, он сумел оставить после себя продолжателя — если не дел, то хотя бы рода. Неужели для матери не имеет значения, кто именно из двух ее сыновей подарил ей любимого внука?
Но Деви только рассмеялась бы, если бы услышала что-нибудь подобное. Ей не было дела до того, чей сын Нарендер. Он ее внук — этого вполне достаточно для того, чтобы обожать мальчика. Но он еще и нравился бабушке сам по себе, а не только потому, что был младшим членом ее семьи. Именно о таком внуке она мечтала, печально глядя на своих сыновей. В нем было соединено все, чего не хватало каждому из них. Нарендер отличался умом своего отца — без его холодной рационалистичности — и широтой кругозора своего дяди — без его поверхностности. Он был весел, в отличие от Джави, и никогда не терял головы, как Джай. Он любил поэзию и видел ее во всем вокруг себя — но не обольщался пустой красивостью и мог отличить подлинное от подделки. Наконец, Нарендер умел любить, но не распылялся на кого попало, тщательно выбирая объект привязанности, и внимательно анализировал свое чувство — конечно, до тех пор, пока оно не начинало развиваться самостоятельно, увлекая его за собой.
Бабушка воспитывала внука сама. Она выбирала ему сначала нянек, потом учителей, постоянно руководила его чтением, следила за успехами в рисовании и музыке. Пока здоровье позволяло ей это, Деви сопровождала мальчика в его путешествиях по стране, которые стала устраивать ему регулярно, когда он достиг двенадцати лет. Они вместе объехали не только Бенгалию, но и соседние штаты, побывали в горах и даже отважились на далекое путешествие на юг Индии, так мало похожий на все, к чему Нарендер привык в Калькутте.
Когда Джави решил отправить сына в колледж в Англию — это считалось очень престижным для людей его круга, — бабушка воспротивилась этому не на шутку.
— Мальчик успеет увидеть и оценить все прелести европейской жизни в свое время, — твердо сказала она. — Ему еще рано надолго расставаться с домом и семьей. Он должен вырасти здесь, среди нас, привыкших дарить ему любовь, а не среди тех, кто будет считать его чужаком и внушать ему, что непохожесть на них делает Нарендера человеком второго сорта, изгоем среди белокожих господ.
— Но, мама! — осмелился противоречить ей сын. — Нарендер не цветок, на который нельзя смотреть даже солнцу. Ему пора общаться со сверстниками, учиться строить свои отношения с ними, жить среди них…
— В этом ты прав, — согласилась Деви. — Но и здесь можно найти для мальчика достойную компанию. Вовсе не обязательно отбирать у него все, чтобы взамен предложить общество неизвестных нам детей.
Джави пришлось смириться с ее решением, хотя он и надеялся, что суровые условия закрытой школы сделают из Нарендера не только светского молодого человека, но и закаленного во всех отношениях мужчину.
Нарендер остался дома к своей радости — рядом с бабушкой, матерью, книгами, игрушками, пони, подаренным ему Деви ко дню рождения. В дом стали приглашать соседских детей и внуков старинных бабушкиных подруг. Нарендер ни с кем особенно не сошелся — они казались ему слишком глупыми для своего возраста, который он считал вполне солидным. Никто из них так много не читал, а если и читал, то в основном приключенческие книжки или комиксы, внушавшие Нарендеру отвращение своей примитивностью. Дети не всегда хотели принимать участие в придуманных им играх, требовавших фантазии, сообразительности и собранности. Они могли поссориться из-за игрушек или подраться из-за того, кто прибежал первым — а Нарендер никогда не понимал, почему им так важно быть первыми, и после таких стычек отдалялся от мальчиков, привыкая к мысли, что лучше уж ему быть одному или с бабушкой, чем с ровесниками.
Джави, иногда следивший из окна своего кабинета за играми детей, все более убеждался в том, что его сын не такой, как все, и что ему придется с этим смириться, раз уж нет другого, которого можно было бы воспитать по своему образу и подобию.
Нарендер рос и превратился в высокого красивого юношу — крепкого и даже довольно сильного, что очень удивило отца, считавшего, что у него растет увалень. Он легко сдал экзамены в университет Вишвабхарати — основанный Рабиндранатом Тагором в созданном им поселке Шантиникетон под Калькуттой. Джави рвал и метал, узнав о решении сына выбрать это учебное заведение.
— Почему нужно жить в общежитии наравне со всеми, питаться с неприкасаемыми, которыми кишит это место, якшаться с людьми, которые не посмели бы пройти мимо дома твоего деда, чтобы не осквернить его? — кричал он, сжимая кулаки, как будто хотел опять, как в детстве, задать сыну трепку. — Там нет ни экономического, ни юридического факультетов. Чему тебя научат в этом убежище сумасшедших и вольнодумцев? Сочинять стихи? Разгадывать письмена на старых памятниках? Или ты предпочтешь факультет искусств, чтобы тебя выучили танцевать или чеканить?
Но Деви не дала Джави навязать свою волю сыну.
— Шантиникетоном гордится весь мир, — горячо вступилась она за честь учебного заведения, избранного ее дорогим внуком. — Что плохого в том, что мальчик окунется в атмосферу почитания культуры и просветительства? Пусть изучает историю Индии, пусть знакомится с ее искусством, поет, рисует, учится ремеслам — он индиец, а не мальчик с Уолл-стрит, единственная мечта которого — выиграть на бирже лишнюю тысячу долларов. А зачем ему твоя юриспруденция? Чтобы защищать мошенников или, наоборот, расставлять бумажные силки для простаков?
— Для того, чтобы работать! И добывать свой хлеб трудом, как это делаю я! — кипятился Джави.
— А зачем ты это делаешь? — спросила Деви. — Разве ты зарабатываешь деньги ради них самих? Думаю, что это не так. Ты хочешь устроить жизнь своей семьи, не правда ли? Вот и дай Нарендеру, своему единственному сыну, возможность жить так, как он хочет, пользуясь тем, что ты для него заработал. Ведь никто не говорит, что мальчик станет избалованным бездельником, не желающим трудиться. Пусть он ищет свой путь в жизни, пробует, ошибается и снова пробует. В конце концов, ты можешь себе позволить помочь своему сыну спокойно выбрать свою дорогу.
И опять — в который раз! — Джави пришлось смириться с тем, что его желания не имели значения для Нарендера. Вот бабушка — другое дело. Если бы она сказала внуку, что не одобряет его выбора, он всерьез бы задумался о том, стоит ли учиться в Вишвабхарати. Но ее авторитет и строился на том, что она всегда пыталась понять Нарендера, и если не соглашалась с ним, то причинами этого были не тщеславие и самодурство, не стремление подчинить его своей воле, а всесторонний анализ предмета спора с точки зрения истинного смысла и значения для судьбы самого внука и окружающих.
Деви знала, что современный Шантиникетон — не совсем тот, который задумал когда-то великий Тагор, которому он отдал свою жизнь, надеясь, что это место станет культурным центром новой Индии, откуда на всю страну прольется свет истины. Но она считала, что увлечение Нарендера тагоровскими идеалами равенства, просветительства, отношение к знаниям как к благодати — это прекрасный этап в жизни юноши, свидетельство того, что в его груди бьется благородное сердце, что душа его жива, и она развивается, растет, обретая способность вместить в себя весь мир.
«Пусть мальчик наденет желтые одежды шантиникетонского студента, сядет за стол вместе с юношами из разных уголков Индии, разных каст, пусть познакомится с их традициями, впитает в себя культуру, древнюю, воплощенную в языках, обрядах, искусстве, ремесле, пусть постарается понять непохожих на себя людей и полюбить их братской любовью, — думала бабушка. — И пусть если даже он разочаруется в том, что представляет собой сегодня эта «Обитель покоя», как называл свое детище Тагор, все увиденное им там и все прочувствованное навсегда останется с ним. А что даст ему калькуттский или любой другой столичный университет? В лучшем случае набор знаний, которые трудно применить на практике. А в остальном все будет так, как на приеме у знакомых Джави — соревнование в роскоши, ядовитые разговоры, полные скрытых уколов, зависть и никаких культурных интересов. Может, он и выйдет оттуда юристом, но счастливым человеком, нашедшим смысл своей жизни, — вряд ли».
Деви сама отвозила Нарендера в общежитие и в течение первого года, проведенного юношей в стенах Вишвабхарати, навещала его несколько раз в неделю. Однако здоровье ее резко ухудшалось, и, несмотря на паломничество врачей, которых зазывал в дом встревоженный состоянием матери Джави, очень скоро Деви пришлось занять свое место в инвалидном кресле. Конечно, это было самое современное кресло, нашпигованное электроникой, позволяющей вести почти нормальный образ жизни: передвигаться по дому, без посторонней помощи перебираться на кровать и прочее, но оно не могло заменить ноги. Энергичная и жизнерадостная, бабушка Нарендера вдруг превратилась в больную и нуждающуюся в постоянной заботе старуху.
Это был сильный и страшный удар для нее самой. Но ей, наученной жизнью, помогло мудрое смирение и вера в божественное провидение и великий смысл совершающегося со всеми людьми таинства рождения и смерти. У Нарендера не было еще ни мудрости, ни настоящей веры, и он оказался совершенно незащищенным перед открывшимся ему простым фактом, что его бабушка так же смертна, как и все сущее, и что однажды она покинет его ради следующего воплощения, в котором они, конечно, не окажутся рядом. Нить связывающей их любви прервется, будто это паутина, а не крепкие узы. Руки разожмутся, отпуская друг друга в вечность, и впереди для одного будет неизвестность, а для другого — существование с ощущением пустоты в душе.
Деви пришлось пережить вместе с ним это страшное время, когда перед юным человеком впервые встает призрак смерти. Она и не думала о себе в эти дни — она помогала внуку справиться с одолевавшими его мыслями, пыталась объяснить ему то, что выстрадала за свою долгую жизнь, к чему пришла. Смерть — это часть жизни, а значит, часть радости. Ее надо принять так же, как мы принимаем все остальное, что происходит с нами на свете: рождение, любовь, детей… Мы не знаем смерти точно так же, как не знаем смысла жизни. И если нам больно, когда уходят любимые люди, то это означает только, что в нас живет любовь к ним — да, живет, именно живет! Так где же тут смерть?
Нарендер слушал ее и не понимал. Мудрость заключена в словах, но чтобы извлечь ее из них, тоже нужен опыт. Однако этот страх потерять родное существо, эти казавшиеся бесплодными попытки постичь смысл сущего все-таки многое дали ему. Бабушке стало полегче, болезнь отступила, хоть и отняла ноги. Но Нарендер уже не был прежним беспечным юношей с детской верой в незыблемость сущего. Он стал взрослым, и теперь ему предстояло заново строить свой мир.
Нарендер вздрогнул — отец, как всегда, вошел без стука. Конечно, уже давно можно было привыкнуть к его бесцеремонности. Но юноше казалось, что тот делает это не случайно, а намеренно — чтобы подчеркнуть, что не считает сына существом, достойным уважения. Какая частная жизнь может быть у такого ничтожества, как бы говорил отец, без предупреждения вторгаясь в размышления и одиночество сына.
Двадцать пять лет, проведенных с ним под одной крышей, научили Нарендера не возмущаться и не выражать своего недовольства вслух. Отец будет только рад скандалу — ведь это даст ему возможность еще раз высказать свое отношение к сыну.
Нарендер встал и поклонился отцу с холодной вежливостью, даже не пытаясь скрыть недовольства его визитом.
— Так ты все-таки не идешь? — хмуро глядя на сына, спросил Джави.
— Ты знаешь, я не люблю посещать приемы, — спокойно отозвался тот.
— Речь идет не об обычной вечеринке. На твоем месте я бы с большим почтением отнесся к приглашению в дом Бхагавата Чанхури, — заметил Джави. — Отказываться от визита к людям, которые многое могут, — нелепо. К тому же тебя там ждут.
Он смотрел на сына изучающе, надеясь по его реакции на последние слова догадаться, известно ли ему, что дочка хозяина проявляет к нему повышенный интерес. Однако, если Нарендер и знал об этом, он ничем себя не выдал. Казалось, он даже не понял, на что намекает отец.
— Нарендер, можно к тебе? — на этот раз в дверь постучали, и, дождавшись разрешения, в комнату вошла Сита.
— Ты прекрасно выглядишь, мама, — улыбнулся ей навстречу юноша. — Какое красивое платье!
Сита смущенно оглядела свое палевое платье с широкой коричневой каймой. Она, и правда, выглядела чудесно — все еще моложавая, стройная и, в отличие от большинства бенгалок, не употреблявшая косметики, что придавало ей особенно юный вид. Она была рада услышать от сына комплимент, но лучше бы он был произнесен в отсутствие мужа. Джави терпеть не мог любых проявлений симпатии между ними, расценивая это как оскорбление в свой адрес.
— Эти серьги слишком вызывающи! — грубо сказал он жене, стараясь испортить ей настроение за столь вызывающую оплошность — удостоиться похвалы сына. — Что за манера носить новомодные украшения!
— Этим серьгам не меньше двухсот лет, — вмешался Нарендер, хотя знал, что лучше бы ему помолчать. — Я видел их у бабушки — это она подарила их маме.
Сита, уже успевшая снять одну сережку, посмотрела на мужа с испугом. Однако гроза не разразилась — Джави нужно было добиться от сына визита в дом Чанхури, так что история с сережками могла и подождать.
— В доме президента скоро будут решаться все дела, — настойчиво продолжал свои уговоры отец. — Ты должен бывать там регулярно.