К полицейскому средних лет подошла супружеская пара. Женщина вела за руку маленькую дочь, а мужчина нёс на руках сына. Светловолосые, в шортах и спортивных майках.
Лица родителей были приветливы и в то же время серьёзны, какие бывают у молодых и состоявшихся. Сначала я принял их за туристов, но в тот день туристов в городе не было.
Мужчина что-то сказал, и я услышал, как полицейский громко ответил: «Пройти куда?!»
— Вон туда, — мужчина указал в сторону столбов дыма, затем — на детей и сказал: — Хотим, чтобы они посмотрели.
Сказано это было так, будто этот аргумент офицер не принять не мог.
Все уставились на них.
— Нет удостоверения — нет прохода, — и полицейский повернулся к семье спиной.
Приветливое выражение исчезло с их лиц. Будто люди пришли в ресторан, а метрдотель вдруг заявил, что заказ их утерян, и свободных мест нет. И они двинулись дальше на запад, возможно, к следующему блокпосту. Женщина всё также вела девочку за руку, а мужчина нёс мальчика.
— Хотели показать детям «Граунд Зиро»! — сказал женщина, знакомая полицейского. — С ума они, что ли, сошли?
— Мародёры, я так думаю, — сказал полицейский, поднося к губам уоки-токи — предупредить следующий блокпост.
Мэгз, слегка потрепанная, объявилась почти сразу же после этого. Я знаю Мэгз очень давно, а когда знаешь человека так долго, совершенно не замечаешь, как он меняется. Для тебя он всегда остаётся таким же, как в детстве.
Но у детей нет седых волос, и тела у них не такие тучные, какими они становятся в пятьдесят с небольшим. В поцелуях нет холода, а в беседах — коротких, сдержанных кивков в знак понимания.
Сейчас можно было спокойно идти посередине улицы. И мы шли.
— Всю ночь не спал, — сказал я.
— Это из-за тишины. Я тоже не спала. Всё ждала других самолётов. А сегодня должна была явиться в жилищный суд. Но суды закрыты, пока хоть что-то не прояснится.
Я сказал:
— В Соут-Виллидж теперь пропускают только местных; оказывается, это сплошь итальянцы и хиппи.
— Всё как тогда, в шестьдесят пятом.
В последние несколько месяцев мы общались чаще обычного. Вспоминая о тридцати с лишним годах любви и безразличия, мы будто бы играли с ней в «приди-уйди».
Как-то в две тысячи первом, после одной интрижки, я съехал с квартиры и переселился на кооперативное жильё в Соут-Виллидже. А Мэгз по-прежнему жила в обветшалом домишке на окраине Сохо.
И вот мы встретились снова. Мэгз точно знает, что я пишу, но не читает ничего из того, что я публикую. Это обидно. Но ведь и мне совершенно нет дела до активистских левых движений, в которых она время от времени принимает участие.
Мэгз — классический житель Нью-Йорка, в том смысле, что пребывает в эпицентре всех его бытовых неурядиц. Она была безработной; домовладелец спал и видел, как бы переселить её, а дом сдать в аренду. Деньги за это предложили немалые, но Мэгз хотела, чтобы всё оставалось по-прежнему. А мне пришло на ум, что она ведь так и не устроилась в жизни, всё ходила по краю, как в молодости.
Многие рестораны были закрыты. Владельцы просто не могли или не хотели появляться в городе. Но вот ресторан Анжелины на Томпсон-стрит работал, её дом находился совсем неподалёку. Официанты не могли добраться сюда, так что ей самой приходилось обслуживать гостей.
Позднее мне приходилось вспоминать: посетителей тогда пришло много, но было тихо. Люди бормотали, беседуя, точно так же, как и мы с Мэгз. Никого из знакомых я не заметил. Играли «Древние мелодии и танцы» Ресфиджи.
— Как в Англии во время бомбёжки, — произнёс кто-то.
— Всё изменилось, — сказал мужчина за другим столиком.
— И не поймёшь, куда обращаться волонтёрам, — послышалось из-за третьего.
Я больше не пью. Но в тот день Мэгз, я помню, заказала бутыль вина. Телефоны работали неважно, но мы успели обменяться впечатлениями об увиденном.
— Миссис Пирелли, — сказал я. — Итальянка, что живёт этажом выше. У неё ещё случился сердечный приступ, когда она увидела по телевизору этот пожар. Её сын работал в Торговом Центре, и она думала, он там сгорел.
«Скорую» вчера утром мы вызвать не смогли, но за углом было маленькое пожарное депо, и команда оказалась на месте. Ждали вызова, наверное. Они отвезли её в госпиталь Св. Винсента на машине шефа. И тут же объявился её сын. Костюм в полосочку прожжён на плече, лицо — в саже, глаза дикие. Но живой. Говорят, сегодня его матери лучше.
Я ждал, ковыряя вилкой спагетти с моллюсками. История Мэгз оказалась мрачнее, она шла из самых глубин подсознания. Ещё до знакомства со мной, да и после, у неё были серьёзные проблемы с головой. Тогда, в колледже, когда мы познакомились, я завидовал ей — хотел, чтобы и в моей жизни было нечто столь же трагичное, о чём можно поведать.
— Я думала о том, что произошло прошлой ночью, — она уже кое-что рассказала мне. — В дверь позвонили, и я перепугалась. Потом решила, что с нашей-то грохнутой телефонной линией это могли быть друзья, что, может, они пришли поговорить. Я выглянула в окно, а улица — словно бы вымерла, никогда такого не видела.
Только ветер гонит бумажные клочья. Знаешь, каково это, каждый раз видеть клочок бумаги и думать, что он — из Торгового Центра? Мне ещё показалось, что я заметила движение, но когда присмотрелась, поняла, что ошиблась.
Я не выходила к домофону, но, кажется, дверь открыл кто-то сверху, потому что я слышала шорох в холле.
Я подошла к двери и в глазок увидела её. Она стояла на лестничной площадке и озиралась по сторонам, будто бы потерялась. На ней было платье, длинное и поношенное. И блузка, кажется, английская, начала прошлого века. Тут она повернулась, и я увидела, что вместо лица у неё — кровавое месиво. Будто она упала с большой высоты. Я только ахнуть успела, и она исчезла.
— И тут ты проснулась?
— Да не спала я. Хотела позвонить тебе, но телефоны-то навернулись. Эта девушка упала не с сотого этажа. Разбилась — но где-то в другом месте и в другом времени.
Бутыль опустела. Я помню, что Мэгз заказала салат, но так к нему и не притронулась. Анжелина принесла ещё вина. Я рассказал Мэгз о той семье у баррикады.
— Там же дыра, посреди города, — сказала Мэгз.
Распростившись с Мэгз, я вернулся домой. Включил телевизор. Улёгся в постель и стал смотреть какой-то старый фильм, невидящим взглядом уставившись в экран, просто затем, чтобы не включать новости. Раздался звонок. Я вскочил с кровати и направился к домофону. Внизу, на пустынной улице, прямо в камеру дикими глазами смотрел взъерошенный мужчина.
На телефоны надеяться было глупо. Полицейских в тот момент поблизости не было. Я застыл, не решаясь нажать кнопку и впустить того мужчину. Но, как и в доме Мэгз, нашёлся кто-то, кто открыл дверь. Я закрылся на цепочку и стал смотреть в глазок, прислушиваясь к звуку шагов — медленных и неуверенных. Когда человек оказался на виду, на площадке третьего этажа, он сказал хриплым голосом: «Извините, пожалуйста, я… Я потерял мамины ключи от дома».
Только тогда я отпер дверь, открыл и спросил измотанного мистера Пирелли, как его мать.
— Прекрасно, — сказал он. — Лечат там замечательно. Госпиталь Св. Винсента, понятно, не к такому готовился. Ждали тысячи пострадавших. — Он пожал плечами. — Конечно, мама благодарит всех вас. И я тоже.
Правду сказать, я и сделал-то немного. Мы пожелали друг другу доброй ночи, и он, шаркая, отправился наверх, выламывать дверь в квартиру матери.