Вот уже две недели они каждый вечер встречались в маленьком кафе на берегу озера. Это было уютное кафе. Небольшое, но всегда оживленное: полдюжины столиков, выстроившихся в ряд, за которыми сидела молодежь, ни на минуту не умолкающая музыка. Если отец разрешал ему взять машину, он не входил в зал, а стучал костяшками пальцев в стеклянную дверь, чтобы привлечь ее внимание, кивал ей, и они уходили куда-нибудь в укромное место, где можно было целоваться. Больше между ними ничего не было. Она казалась Жоану какой-то странной. Ее неподвижные глаза цвета прошлогодней листвы избегали его взгляда, тонкие губы оставались вялыми даже во время поцелуев. Это его задевало: уж что-что, а увлечь женщину он умел.
Она приглянулась ему, потому что у нее были красивые ноги. Жоану нравились как раз такие — легкие, стремительные, точно ноги горной серны, готовой каждую минуту убежать. Впервые он заметил ее на пляже, в купальном костюме; тело ее, словно тело балерины, поражало грацией. Каждое движение казалось прелюдией к танцу. Когда она приподнималась на носки, бросая мяч через сетку, ноги ее, напрягаясь, делались еще стройней и прекраснее. Он долго разглядывал ее исподлобья, пока наконец мяч не откатился прямо к нему. Он вскочил и отдал ей мяч, не спуская с нее горящего взгляда. Сначала она испугалась, увидав перед собой этого услужливого юношу, и сухо поблагодарила, не скрывая неприязни. «Я ужасно обошлась с тобой, любимый, — сетовала она потом. — Прости, мне так стыдно за мою грубость». С этого случая на пляже все и началось. «Только непонятно, что именно», — с раздражением думал он. К чему эти вечера, когда они глядели друг на друга, говорили о всяких пустяках (что за странные разговоры она вела) и он целовал ее неохотно сопротивляющийся рот, ускользающий, точно испуганный червяк? Ему даже ни разу не удалось погладить ее ноги, хотя тело ее вовсе не казалось недоступным, наоборот — предлагало себя, точно не имеющая никакой ценности и никому не нужная вещь. Тем не менее все оставалось по-прежнему. Что-то в ней внушало ему робость и вместе с тем уважение.
— Что ты будешь пить?
Она пожала плечами, устремив задумчивый взгляд на покрытую рябью поверхность озера, на парочку влюбленных, неторопливо прогуливающихся у самой воды в предвечерних сумерках, которые мягко опускались на городок. Потом снова передернула плечами и посмотрела на Жоана так, словно хотела проникнуть в самую глубину его глаз и разгадать, что там таится. А кому это понравится, когда на него так смотрят? Он беспокойно заерзал на стуле.
— Заказать кофе?
— Заказывай.
Он щелкнул пальцами, подзывая официанта, и попросил разменять деньги.
— Хочешь послушать музыку?
Не выказывая ни малейшего интереса, она водила пальцами по ладони. Ей было все равно, поставят пластинку или нет. Удивительное равнодушие! Он мог часами слушать музыку, забыв обо всем на свете, и все его существо будто растворялось в звуках, подчиняясь их ритму, тогда жизнь, казалось ему, замирала, а время останавливалось. Она же лишь пожимала плечами, хотя юноши и девушки и приходили-то в кафе главным образом, чтобы послушать пластинки.
— Ты не любишь музыку?
— Люблю. — Она отвечала с презрительной или усталой снисходительностью, ранившей его самолюбие. — Люблю, только не такую.
— А что бы ты хотела сейчас послушать?
— Другую музыку.
Она заложила ногу за ногу, раздраженная его настойчивыми расспросами. Это были прекрасные ноги, она сама не знала им цены. А когда юбка из плотной материи облегала их, обрисовывая колени, вот как теперь, они казались Жоану еще прекрасней. Она не заслуживала таких ног. Ему хотелось стиснуть их, впиться зубами, кусать, пока не утихнет страсть. Даже после свидания с очередной возлюбленной он не испытывал пресыщения. Напротив, желание становилось еще острей. Руки хранили тепло упругой груди, губы болели от поцелуев, каждым нервом, еще нетерпеливей, чем прежде, он жаждал новой встречи. Но потом чувственность внезапно умолкала. И на смену ей приходила скука.
Такие победы давались ему без труда. Кругом было немало девушек, которые тоже полагали, что все должно происходить именно так: быстро, без осложнений, с обоюдного согласия, чтобы потом было о чем вспомнить. И большинство из них довольствовались тем, что доставляли наслаждение, ничего не требуя взамен. Так какого же черта он никак не может теперь собраться с духом?
— Ты простужена?
— Да, и довольно сильно. Видишь, я совсем охрипла.
Взгляд ее темных глаз упорно стремился проникнуть ему в душу. Жоан нервно затянулся сигаретой, покачивая в такт музыке головой и отбивая носком ритм. Разговор с ней всегда давался ему с трудом. Приходилось осторожно взвешивать каждое слово, чтобы не задеть ее. А ее все задевало. Он произносил банальнейшую фразу, она принимала ее всерьез, и положение сразу осложнялось. Стоило завести речь о дереве, она тут же говорила, что хотела бы стать деревом, или ветром, или еще какую-нибудь сентиментальную чепуху. Конечно, такие незаурядные женщины почти всегда оказываются первоклассными любовницами, только он предпочитал тех, что попроще. Говоря откровенно, для него вся эта история началась даже не на пляже, а несколько дней спустя, когда она сидела, о чем-то задумавшись и склонив голову на руку, точно на грудь возлюбленного, и вдруг ни с того ни с сего выпалила: «Окажись у меня сегодня в руках нож, я бы непременно кого-нибудь зарезала».
Ему это показалось забавным. У нее были красивые ноги и пылкий темперамент. И то и другое будоражило воображение. Но лишь на первых порах. Теперь было уже невмоготу ее слушать: «У нас дома такой холод, хотя есть калорифер, только из бережливости им никто не пользуется. Нет, Жоан, это не обычный холод. Пускай станет жарко как в аду, я все равно буду замерзать. Как я завидую тем, у кого в доме тепло, у кого есть семья, родители, дядья и тетки! У меня тоже есть мать, отец, две тетки, бабка, дед, да и дом у нас полная чаша. И все же у меня ничего нет. Пусть у меня была бы крохотная комнатушка, только бы я знала, что все в ней принадлежит мне. Так приятно иметь хоть что-нибудь свое».
Ее сдавленный голос звучал трагически, иногда она умолкала, словно задохнувшись, но задыхался и слушатель под лавиной ее признаний. Они уже до смерти надоели Жоану, как и ее прерывающийся от волнения голос, отсутствующий взгляд, странные манеры. Даже если она пойдет ему навстречу… Но нет, у него сложилось впечатление, что этой стороны жизни для нее будто не существует вовсе. Он чувствовал усталость и досаду. И все же, пока его желание обладать этим хрупким телом не было удовлетворено, иными словами, пока раскаленный утюг не погрузили в кадку с водой, Жоан не мог отказаться от встреч. И вот он вновь ее ждал, видел и слышал. А если не слышал, получалось еще хуже; она умела сделать молчание мучительным: придирчиво разглядывала людей и все, что ее окружало, изучала, исследовала каждую мелочь, впиваясь в нее глазами, словно на допросе. Надо было во что бы то ни стало заговорить.
— Чудесный вечер. Напрасно я не взял сегодня машину у старика. Мы совершили бы прекрасную прогулку.
Он многозначительно подчеркнул последние слова.
— Не все ли равно, Жоан, где мы встречаемся, — здесь или в другом месте. Мне бы только побыть с тобой.
Эта святоша ровным счетом ничего не понимала. Она не понимала, что дальше так продолжаться не может, что он должен сейчас же, не откладывая, овладеть этими ногами, чтобы усмирить наконец бушующий в груди вулкан.
— Вчера, когда мы отсюда ушли, полил такой дождь.
Она с улыбкой кивнула. Казалось, ее обрадовало, что они заговорили о дожде.
— Он меня всю вымочил.
— Ты попала под дождь?
Она снова восторженно улыбнулась.
— Почему же ты не укрылась?
— Я люблю дождь. А вчера я им особенно наслаждалась. Я долго ждала трамвай, потом мне надоело, я пошла пешком, и тут хлынул дождь.
— Да, он начался внезапно, с громовыми раскатами.
— Это был настоящий ливень, Жоан, а я нарочно шла по середине улицы. Вся до нитки промокла. Потом поднялась наверх, на смотровую площадку. Трамваи стояли такие блестящие, вагоны были полны людей. Но они не радовались дождю, подобно мне, они не чувствовали его, как я. Они ничего не видели. Ни светящихся, усеянных дождевыми каплями реклам, ни реки, ставшей от дождя совсем черной. И мне вдруг стало так жаль, что они ничего этого не видят!.. Что они испугались дождя!..
— А теперь ты охрипла.
— Это пустяки, мне было так хорошо.
Нетерпение Жоана все возрастало. Сейчас он ей скажет, что, даже если отец не даст машины, они все равно завтра встретятся в укромном месте. И добавит: в комнате. У него было несколько адресов.
— Ты любишь дождь, Жоан?
— Зависит от настроения. Подожди минутку, я пойду опущу монету. Что ты предпочитаешь — итальянскую песню или джаз? Я еще не знаю твоих вкусов.
— Выбери сам.
Ответила, как ребенку. Впрочем, иногда она и в самом деле смотрела на него как на сильного, грубого мужчину, в котором тем не менее много детского.
Жоан опустил монету, нажал кнопку и, понурившись ждал, когда автомат поставит нужную пластинку. Кажется, и в самом деле пора кончать эту историю. Но сначала эти ноги должны принадлежать ему. Хотя бы на час.
— Даже свет казался мокрым. Реклама напоминала огненный дождь. А река была совсем черной! Среди всей этой красоты я почувствовала себя вдруг такой ничтожной. Насекомым, которое можно раздавить ногой, не мучаясь угрызениями совести. Порой бывает необходимо это почувствовать. Ты меня не слушаешь, Жоан?
— Я думаю о том, что завтра, может быть, удастся раздобыть машину. — Он умолк. Что удерживало его от решительных слов? Что мешало ему идти до конца?
— Хорошо бы.