Пименов открыл глаза и увидел нависающий над ним борт огромного судна, которое несло на скалы боком. В свете яркой, как пограничные прожектора, молнии Губатый рассмотрел силуэт сухогруза – беспомощного, скорее всего, лишенного двигателей из-за поломки – волны катили его перед собой, как детскую игрушку. Корабль был обречен, и именно его предсмертный крик слышался издалека все это время.
До того, как судно вылетит на скалы, словно кит, кончающий жизнь самоубийством, оставались считанные секунды.
Заскрежетал рвущийся металл, торжествующе заухала вода, врываясь во вспоротые внутренности сухогруза. Внутри исполинского корпуса что-то защелкало, загрохотало, лопнуло с надсадным звенящим звуком – корабль с маху ударился бортом об основание «медведя», спускающееся к шельфу. Сухогруз лопнул от киля до палубы, переломился, словно хрустящие палочки «Твикс» в рекламном ролике, и начал заваливаться на бок. Исполинская кормовая надстройка зависла над маленькой, словно рыбацкий ялик, «Тайной». Что-то с грохотом обрушилось на скалу, справа от бота, и, просвистев над рубкой бесформенной, смятой массой, обрушилось в воду за ее кормой. Пименов с ужасом узнал в упавшем предмете сорокафутовый контейнер, напряг последние силы и, теряя сознания от боли в искалеченной плоти, навалился телом на древко багра, выворачивая его из досок и собственного плеча.
Еще один контейнер спикировал вниз и влетел в воду между бортом «Тайны» и скалой. Другой запрыгал по спине «медведя» и чудом свалился на обратную сторону гряды. Потом на рубку обрушилось человеческое тело – треснула крыша и разлетелись стекла. Второй человек, наверное бросившийся в волны с тонущего корабля, вошел в воду в нескольких метрах от форштевня бота и сразу за ним на то же место рухнул следующий многотонный ящик. В свете нового разряда Пименов увидел, как нависшая над ним корма медленно разворачивается вокруг своей оси, и, скрежеща листами обшивки по камню, надвигается на его судно. Он рванулся еще раз, и древко поддалось, крюк заворочался в плоти и выскочил из досок и из плеча. Губатый рухнул на палубу, обливаясь кровью.
Корма сухогруза ударила «Тайну» в скулу, цепи лопнули, со свистом вырвало кормовой кабестан, и суда, сплетясь в смертельном объятии, понеслись к близкому берегу. Пименов приготовился умереть в третий раз за этот длинный день.
Киль сухогруза заскрежетал по скалам, застонали листы обшивки, внутри опять что-то с грохотом обрушилось. «Тайна» плясала на низкой стремительной волне, которая гнала ее к пляжу впереди оторванной кормы тонущего гиганта. Громовой удар, от которого все внутренности Губатого сжались в комок не более перепелиного яйца, прозвучал в тот момент, когда «мини-медведь», подставив каменную холку, заставил корму остановиться. Это случилось в один миг – так автомобиль с размаху въезжает в бетонный блок. Бот продолжал свое движение к берегу, а остатки сухогруза заваливались на бок, пытаясь накрыть «Тайну» и раздавить ее, как орех.
Пименов зажмурился и стиснул зубы, чтоб не заорать. Он знал, что никто не услышит его крика, но почему-то не мог позволить страху вырваться из него.
«Тайна», оседлав волну, вылетела на мель боком, вода развернула ее, ют ударил в скальную стену, и Пименов с размаху врезался лбом в переборку, отметив угасающим сознанием, что прямо над ним, подобно гигантской пушке, висит жерло пароходной трубы.
С неба, похожего на серую клочковатую вату, сыпался мелкий, похожий на пыль, дождь. У Деда Мороза, которого к маленькому Леше приглашали родители, была такая борода. Тот далекий Новый год был бесснежным, дождило и от красного мокрого кафтана на ватине, пахло сыростью, прелым и нафталином. Дед Мороз протягивал к Губатому руки в рукавицах и совал в лицо приоткрытый мешок, а Губатый пронзительно, по-детски плакал и прятался в юбке у мамы. Пименов слышал свой плач, но потом разобрал в нем и шум прибоя, и визгливые крики чаек, и свист ветра.
Он медленно приходил в себя.
Морем не пахло. Пахло мазутом, мокрым металлом и дизтопливом. Облака, в которые Пименов упирался взглядом, уже не неслись, как испуганные лошади, а висели на низком небе плесенью. Губатый попытался сесть и у него это получилось. Левая рука не поднималась – под ключицей, из-под неопреновой оболочки лезло что-то красное, запекшееся и там жила тупая, непроходящая боль.
Он повернул голову и обомлел.
Корма сухогруза, закрывшая «Тайну» от смертоносного шторма этой ночью, висела над ботом, как дамоклов меч. Только глубокая осадка помешала ей раздавить бот вдребезги, просто дальше не было куда падать. Исполинские останки корабля лежали с дифферентом на левый борт, и с разгромленной палубы свисал на тросах контейнер с распахнутыми створками. Контейнер раскачивался, дверцы хлопали с неприятным жестяным звуком.
Пименов дотянулся до планшира и медленно встал, стараясь не опираться на порезанную ногу. Ферма кран-балки была оплавлена, как будто бы ее пытались резать сваркой. Сейф стоял рядом, вверх ногами, упираясь краем в планшир.
Он был уродлив. Металлический ящик, ржавый, заросший какой-то коричневой дрянью, длинные нити которой прилипли к палубе, покрытый слизью и мхом. От удара в источенном водой и временем механизме что-то сломалось, и Пименов сумел одной рукой повернуть запорное колесо. Он подобрал с палубы багорик и, засунув острие под деформированный уголок, отодрал дверцу от уплотнителя.
Коробка лежала внутри. Та самая коробка – 14 на 8 и на 5 дюймов, деформированная влагой, со сдвижной крышкой, вросшей в узкие пазы. Губатый осторожно расколол крышку тем же багром и вынул по частям. Ткань, прикрывавшая жемчужную россыпь, истлела за эти годы и рассыпалась у него в руках паутиной, а вот рисовая бумага потемнела, стала хрупкой, но осталась цела. Пименов осторожно развернул первый комочек. Потом второй. Потом зачерпнул из ящичка горстью.
Падающий с неба дождь смывал с его ладоней белые и темные потеки.
Жемчуга не было. Он был мертв, таинственный жемчуг найденный экспедицией Чердынцева на сгоревшей джонке. Жемчуг не вечен. Он стареет и умирает так же, как и люди, превращаясь в известь, из которой когда-то родился. Как человек, родившийся из праха, превращается в прах по прошествию времени. Жемчуг любит свет и тепло женского тела, и погибает во мраке. Он становится пеплом, потому, что не может жить без любви.
Пименов растер пальцами остатки черной жемчужины и отложил коробку в сторону.
На нос «Тайны» спикировала мокрая, нахохлившаяся чайка и уставилась на него внимательным мрачным взглядом. Берег был залит вытекшим из лопнувших цистерн мазутом, усыпан обломками. Прибой уныло пережевывал черную, масляную грязь и трепал о гальку тело, одетое в синюю джинсовую рубашку.
Оценить повреждения «Тайны» было тяжело, но Пименову хотелось думать, что они не очень велики, ведь кроме удара о скалы, отправившего его в нокаут, он не помнил других ударов. Он огляделся. Корма была пуста. Глеб Изотов покинул борт бывшего водолазного судна, чтобы вернуться назад, в море, к которому он привык за проведенные на дне десятилетия.
Хромая, Губатый прошел в штурманскую рубку. Крыша была проломлена, но мертвого тела внутри не было. Скорее всего, погибшего смыло за борт еще ночью. Внизу, в каюте, стояла гладкая, маслянистая вода. По ней плыла смятая пачка сигарет. Ленкиных сигарет. Сигарет, которые курила Изотова.
Кожа которой была бархатиста на ощупь.
Голос которой касался нервов в позвоночнике.
Тело которой было сладкой ловушкой.
Он отвернулся, чтобы не вспоминать о том, как взорвались ее глазные яблоки.
Корпус «Моторолы» висел на одном креплении, но, когда Губатый включил рацию, зеленый огонек индикатора ожил, как проснувшийся светлячок. Пименов уже поднес микрофон к губам, когда увидел лежащий в углу мешок с содержимым экспедиционного сейфа, которой он зашвырнул туда вчера днем.
В мешке по-прежнему лежали ржавый револьвер, дорожный сейф из тонкого металла, и небольшая шкатулка. Пименов достал из рундука нож, и вскрыл шкатулку, замочек которой жалобно всхлипнул под напором нержавеющей стали. На дне лежали четыре золотых монеты, возможно, те самые остатки казны, о которых было написано в бумагах Ельцова, и пирамидка длиной со средний палец руки. Под налетом, покрывавшим ее грани, обнаружилась металлическая поверхность, покрытая значками иероглифов. Пименов отложил ее в сторону и принялся вскрывать дорожный сейф. Он весил не менее десяти килограмм, а может и на пару килограмм больше, Пименов вспомнил, как Изотова доставала его двумя руками.
Изотова, которая…
Замок уступил силе. Крышка распахнулась.
От долгого пребывания в воде золотые монеты потускнели, но когда Губатый потер одну из них пальцами, профиль Николая Второго проявился и заблестел на желтом боку. Вторая монета оказалась иностранной, Пименову неизвестной. Третья – опять золотым червонцем. Монет было много. Не одна и не две сотни штук. История, которую они с Ельцовым и Изотовой сочиняли для Кущенко, обрела плоть и кровь.
Губатый рассмеялся, и от этого, а, может быть и от приложенных усилий, рана под ключицей открылась, и по костюму скатились алые капли.
Денег было достаточно, чтобы восстановить «Тайну». Или купить «Ласточку». Или восстановить «Тайну» и купить «Ласточку». На них можно было купить многое, но ничего нельзя было вернуть.
«Ты – лучшее, что случилось со мной в жизни!» – сказал Губатый, прощаясь.
Но жизнь ждала впереди, и он это знал. Просто он не мог попрощаться иначе.
Эфир был наполнен шорохами и треском – где-то неподалеку еще шла гроза, и электрические разряды мешали наладить связь.
– Мэйдэй! – сказал Пименов в микрофон, вдавив клавишу передачи. Голос у него был слабый, чужой, и он сам бы не узнал бы себя услышав со стороны. – Мэйдэй! Говорит прогулочное судно «Тайна», порт приписки Новороссийск. Кто-нибудь слышит меня? Кто-нибудь слышит меня?
Небо над Невским было тоскливо-серым и настолько напоминало набрякшую от воды побелку, что прохожие невольно втягивали головы в плечи. Словно ждали, что с неба оторвется кусок и с хлюпающим, липким звуком упадет в глубокую ноябрьскую лужу, обдав брызгами, а то, чего доброго, и им за шиворот.
Вода в канале Грибоедова была того же цвета, что и небо, только еще и грязная вдобавок. У гранитных подпорных стенок плавал смытый дождем мусор – разовые стаканчики, кульки и пластиковые пивные бутылки. Картину довершало прыгающее на волнах надкушенное яблоко и порванная газета с фотографией Президента на первой полосе. Фотография была большая и цветная. На ней Путин жал кому-то руку, а вот кому – было не рассмотреть.
Пименов отвел взгляд от свинцовой воды, по которой ноябрьский ветер с Залива гнал мелкую, как морщинки, рябь и посмотрел на часы. До встречи оставалось всего тридцать пять минут, но и идти до места было пару шагов – не опоздаешь.
Несмотря на промозглую питерскую погоду Леха нисколько не жалел о том, что решил прогуляться. Он бывал в Питере только ребенком, когда тот еще был Ленинградом и практически ничего не помнил. Всплывали в памяти только Невский проспект с чешскими троллейбусами, дом на Набережной Мойки, тяжелая громада Исакия, воткнувшийся в небо шпиль с корабликом, «Аврора» на вечном приколе да полуденный грохот пушки со стен Петропавловской крепости.
Губатый поднял воротник плаща с подстежкой, надвинул поглубже мягкую шляпу, купленную здесь же, в Питере, в каком-то модном салоне на Васильевском и за немаленькие деньги, и не торопясь пошел к Русскому музею.
Шляпа была, как у Макса из фильма «Однажды в Америке» – мягкая и широкополая: Пименов давно мечтал о такой.
Нынешний Невский уже ничем не напоминал тот, старый, из детства. По мостовым ползло плотное стадо машин, среди которых было немало иномарок, над ними возвышались не прежние, скромные, а расписанные рекламой, как член Якудзы татуировками, троллейбусы. Сверкали яркие витрины дорогих магазинов, крутились, мигая, новомодные рекламные щиты.