— Идите! — сказал он. — Идите, и чтобы я вас больше не видел.
Расставшись с заведующим, Марусин задумался. Странно, но он не ощущал сейчас даже обиды на хамство. Утешало, что нашел книгу, которую давно хотел достать, и — главное! — увидел все, что нужно было увидеть. Теперь надо съездить в эту библиотеку, из которой привезли книги, познакомиться с библиотекарями — и материал готов.
Марусин зажмурил глаза, пытаясь вспомнить что-то нужное, что мелькнуло в глазах, когда заведующий выводил его со склада. Ну, да… Тюк у входа. Из него выглядывал почти новенький переплет книги.
«Запрессованный Пушкин» — возникло название для статьи, и Марусин счастливо улыбнулся.
Тот день, когда Матрена Филипповна не досидела на бюро райкома партии и уехала, на свою беду, на фабрику, многое изменил в ее жизни. Сейчас Матрена Филипповна чувствовала себя не только униженной, но просто-напросто раздавленной.
Да… Дорого обошлось возвращение Васьки, хотя Матрена Филипповна и не думала об этом. Словно в пропасть, забыв о том, что было, забыв о себе, бросилась она в унизительное и позорное рабство, и — странно! — сладким оказалось оно.
— Я все сделаю! Все будет так, как ты хочешь! — шептала она, покрывая поцелуями волосатую Васькину грудь. — Все сделаю, милый, все!
И она нежно гладила Васькино плечо, словно стремилась стереть печальную татуировку: «С юных лет счастья нет». Да, стереть! Ее любимый должен быть счастлив. Она все сделает для этого. Все.
И, окончательно забывая о себе, задыхаясь словами, шептала Матрена Филипповна, что никогда не верила в худые разговоры о Ваське, не поверила и Якову Родионовичу, когда тот пытался убедить ее, что Васька украл мотор.
— Ведь не было этого? Не было? — заглядывая в лицо Васьки, спросила она.
Ничего не изменилось в лице Могилина.
Он лежал, закинув одну руку за голову, а другой небрежно ласкал свою начальницу и рабу. Неподвижно смотрел в потолок над собой, словно что-то там видел.
— Я знала, что не было… — прижимаясь к Васькиной груди, сказала Матрена Филипповна.
От притихшей Матрены Филипповны Васька ушел в пять часов утра и сразу отправился на фабрику. Миновав спящего вахтера, прошел в цех. Там никого не было, и пустое — без людей — помещение цеха казалось огромным.
Васька накинул спецовку и принялся за работу.
К началу смены, когда появился на фабрике Яков Савельевич, все было закончено. Все старые станки Васька отключил от электропитания.
Он забрался в свой закуток и, надев на голову промасленную кепку, принялся ждать.
Вышло так, как он и рассчитывал.
— Что это такое?! Что это такое?! — с криком ворвался в его закуток Яков Севастьянович. Но словно и не слышал его крика Васька-каторжник. Сосредоточенно и ясно смотрел он прямо перед собой, словно не видел Кукушкина.
И тогда Яков Сергеевич даже оробел, вроде бы и сник под этим ясным и бесхитростным взглядом.
— Да… — вздохнул Васька, прислушиваясь к тем мыслям, что совершались в нем. — Да… Такие дела. Давить до конца надо. Выдавливать начисто.
— Что-о?! — испуганно вскрикнул Яков Сидорович.
— Так… — задумчиво разглядывая его, ответил Васька. — Это я про тебя, сосед, говорю. Не обращай внимания.
— А! — успокаиваясь, понятливо кивнул Яков Сафронович. — Понимаю. А ты все обдумал, молодой человек? Ведь если что, так я много знаю про тебя…
— Обо мне все знают… — недобро усмехнулся Васька. — Но есть люди, к которым нужно присмотреться, чтобы узнать о них все…
И, вспомнив вдруг следователя, который вел пять лет назад его дело, Васька в упор заглянул в глаза Якова Спиридоновича.
— И выяснить, какие люди к ним приезжают…
Легко стало Якову Степановичу.
Горестно вздохнул он и мудрыми, до грусти мудрыми глазами посмотрел на Ваську. Все правильно. Все шло своим чередом. Сколько таких, как Васька, видел он за свою жизнь? И где они? Нет никого…
Город распадался на куски. Был парк, где по ночам смутно белели уводящие в тайную глубину тропинки, а в сонной воде прудов дрожали отражения дворцов и статуй; был район вокзала, отсюда, с платформ, открывалось голубое поле залива; желтая осока и разноцветные лодки в бухте; были после войны возведенные кварталы с тяжелыми сановными домами и гипсовыми статуями; были районы новостроек, насквозь продутые ветром, где в сырую погоду вспоминалось все тягостное, что только случилось в жизни… А самым большим в городе был район «Шанхая». Извилистыми, запутанными переулками тянулся он до Петергофского шоссе. Весь он был обречен на снос, и дома здесь давно не ремонтировали. Прогнившие насквозь, они разваливались прямо на глазах.
Прохоров вздохнул.
Ему казалось, что все вокруг похоронного бюро пропахло воском и венками. Все: и эти скособоченные дома, и тихая улочка с островками зеленой незатоптанной посреди проезжей части травы.
День нынче выдался у Прохорова странный. Утром он сидел и пил чай, когда в дверь постучала Матрена Филипповна.
— У меня к вам дело, Евгений Александрович, — сказала она, усаживаясь напротив. — Такое дело… — Матрена Филипповна мило улыбнулась. — Не официальное…
И дальше уже, опустив глаза, она сказала, что одного из работников фабрики призывают сейчас на действительную службу, а без него работать нельзя, лучше уж совсем остановить производство. Так вот она и хочет попросить… Как зовут этого ответственного работника? Виктор Могилин. Да. Пузочес. У него, кстати, и мать инвалидка. Астмой болеет.
— Ну да… — кивнул Прохоров. — Понимаю.
Конечно, Прохоров не понимал ничего. Не понимал, какое отношение Пузочес имеет к фабрике, не понимал, почему Матрена Филипповна так заинтересовалась здоровьем тети Нины, — не замечал в ней раньше Прохоров особой любви к Могилиной; не понимал он и того, какое все это имеет отношение к военной службе… Но он понимал другое: раз Матрена Филипповна просит его о таком, — значит, и он может попросить ее похлопотать о своей командировке т а м, где, как говорил Кандаков, у нее остались еще связи. Это он и имел в виду, когда сказал «понимаю».
— Очень бы хотелось, Евгений Александрович… — Матрена Филипповна замолчала, не договорив до конца фразы.
— Разумеется, Матрена Филипповна… — кивнул Прохоров и задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Все это так, но, понимаете, как назло, у меня сейчас нет ни минуты свободного времени. У меня… — голос его стал доверительным, — решается вопрос о заграничной командировке. Дело, все бумаги уже т а м… Надо похлопотать, а как — и сам не знаю. А так бы, конечно… Можно было бы повнимательнее проверить парня. Вообще-то я считаю, что здоровых людей нет. Все чем-нибудь да больны. Но… Сами понимаете. Времени нет…
— Ну, в этом я, наверное, смогу вам помочь… — сказала Матрена Филипповна. — Вы доверьте мне это дело, Евгений Александрович. Я думаю, что все уладится… Так, значит, мы договорились? — она встала.
— Если так, то, конечно, договорились. — Прохоров тоже встал. — Я сам уже думал, что что-то неладно у Могилина. Но… — он развел руками. — Знаете, какая у нас нагрузка? Нет, совсем нет возможности всесторонне обследовать человека. А есть, всегда есть разные нюансы…
— Я понимаю, Евгений Александрович… — Матрена Филипповна протянула руку Прохорову, и тот элегантно — так казалось ему самому — склонился и поцеловал наманикюренные пальчики соседки.
Прохоров был очень легкомысленным человеком, но легкомыслие в нем существовало и определяло его поступки и решения только до определенного предела. В том, что Прохоров считал для себя главным, он был предельно осторожен. Вот и сейчас, пообещав Матрене Филипповне комиссовать Пузочеса, Прохоров по сути дела уже знал статью, по которой можно было сделать это. Еще тогда, когда Пузочес попросил помочь ему, у него мелькнула эта мысль.
У младшего Могилина были исключительно плохие зубы. Ка́к он умудрился испортить их — Прохоров не понимал, но факт оставался фактом. Десяти зубов вообще не было у Могилина, а часть сгнила, и можно было сделать рентген и доказать, что это — мертвые зубы.