Суп — сверху плавали белые хлопья жира — был холодный и невкусный, но Васька, старательно склонив голову, ложка за ложкой хлебал его.
Дважды прокуковала кукушка, высунувшись из часов.
Скрипнула сзади дверь.
Васька не оборачивался. Аккуратно поймал белый кружочек жира и поднес ложку ко рту.
Шаги замерли за спиной.
Проглотив белый кружочек жира, Васька-каторжник старательно облизал ложку и положил ее на стол.
И сразу же — стремительно! — обернулся.
Перед ним, сжимая побелевшими пальцами железный прут, стоял Пузочес, и по щекам его катились слезы.
Васька осторожно протянул вперед руку и, лишь завладев прутом, рванул его на себя и отшвырнул в угол.
— Убить хотел? — тихо спросил он.
Пузочес молчал.
— Хотел… — задумчиво сказал Васька и вдруг, не вставая, резко послал кулак в живот Пузочесу. Пузочес согнулся, словно надломленный, и второй удар — прямо в челюсть — отбросил его к стене.
Васька вытер о штанину разбитый кулак.
— Говно! — сжимая кулаки, проговорил он. — Уж если решил убивать, так убивай! А ты и здесь свильнуть хочешь.
И, задохнувшись от ярости, сел на кровать и заплакал.
Долго не гас в этот вечер свет у Могилиных.
За столом, сгорбленный, сидел Васька и, трудно выдавливая из себя слова, бросал их в съежившегося Пузочеса, который забился от страха в угол и только тихо поскуливал.
— Не хочу… чтоб… братан… падлой… был… Понял?
Он не ждал ответа. Лил в эмалированную кружку спирт и пил его не морщась, а потом лез целовать перепуганного брата и снова плакал.
— Да… — кусая губы, говорил он. — Да… Херня получается, братуха.
И тогда Пузочес не выдержал.
Заикаясь от страха, покаялся он брату, что раскулачил тайник в стене. Случайно обнаружил его и взял… Немного. Не все… Совсем пустяк. Но больше этого не будет. Он уйдет в офицерское училище, и все… Он бы и раньше ушел. Не уходил из-за матери. Он любил ее. А теперь… Теперь можно и уйти.
И украдкой Пузочес взглянул на брата.
Ничего нельзя было разобрать по его лицу.
— Ну, я же немного! Немного совсем брал! Так… Пустяк! Может, тысячу, может, пять… Чепуху, Васька… Там все цело, как раньше.
Пузочес угодливо подскочил к стене и, выломав фанерку, начал выкидывать на середину комнаты пачки.
— Видишь! — кричал он. — Все на месте.
Засунув руки в карманы, Васька стоял над грудой денег, и снова не сумел разобрать по его лицу Пузочес, что же он сейчас думает.
— Ну, убедился? — робко проговорил он. — Все на месте. Я всего-то, может, и тысячи не взял. — И на всякий случай добавил: — Пересчитай, если хочешь…
Чему-то невесело усмехнулся Васька. Ладонью провел он по мягким волосам брата, потом не сильно оттолкнул его голову.
— Не сикай! — коротко сказал он. — Все на похороны мамани пустим. Ясно?
— Ясно… — тихо, одними губами, прошептал Пузочес.
— Похороним, чтоб все помнили! — сказал Васька, забивая слова как гвозди. — Пусть каждая сука ее помнит.
Потом вытащил из комода наволочку и скидал в нее все пачки. Засунул раздувшуюся наволочку под кровать.
— Теперь… — он повернулся к Пузочесу. — Теперь эти деньги святые. Понял?
— Понял… — Пузочесу сразу стало легко. — Я все, Вася, понял.
И снова чему-то усмехнулся брат, но не сказал ничего.
Свою статью «Обман под аплодисменты» Марусин отправил в московскую газету, где работал его приятель.
Чтобы письмо не болталось по городу, Марусин опустил его на почтамте и опоздал почти на пятнадцать минут на работу.
Все уже сидели на своих местах. В открытую дверь секретариата было видно Бонапарта Яковлевича. Ответственный секретарь был требователен к себе. Он не позволил себе поблажки даже ради свадьбы. В пятницу ушел с работы в восемь вечера, а сегодня, в понедельник, появился точно в девять.
Марусин заглянул в секретариат.
— Как дела? — поинтересовался он.
Дорисовывая на макете заголовок статьи, Бонапарт Яковлевич протянул Марусину руку.
— Нормально! — сказал он. — А ты чего со свадьбы так рано ушел?