— Мне звонили, — все еще хмурясь, проговорил он, — что на текстильной фабрике собрание, посвященное наставничеству. Вы сами понимаете, насколько это важная тема.
И он со значением поднял вверх палец.
— Будет исполнено! — не сказал, а отрапортовал Угрюмов, со всей ясностью понимая, что шеф мог бы и не говорить ему о совещании, но вот снизошел и сказал. — Вы слышали, Зорина?
— Статьей или репортажем давать совещание? — спросила та, бледнея от мысли, что могла бы проворонить столь важное для города мероприятие. — Сколько строчек?
— Я думаю, строк двести… — редактор уже жалел, что сказал. Лучше было бы, если бы он завтра покритиковал отдел на летучке. — Лучше, конечно, репортаж. Но теплее… Человечней, пожалуйста. Возьмите выступления и поправьте их как надо, чтобы чувствовался человек, который говорит.
Скоро редактор завершил обход владений и снова скрылся в своем кабинете. Редакция начала оживать.
На стол Бонапарта Яковлевича к трем часам вернулся испещренный красным карандашом макет. Бонапарт Яковлевич тяжело вздохнул и начал переделывать номер. Конечно же, образовались дырки. Бонапарт Яковлевич прошел по отделам, требуя информации. Забегали уже собирающиеся домой сотрудники. Затрещали телефоны. Рабочий день редактора и ответственного секретаря только начинался.
Прохоров ненавидел дни работы на призывном пункте. Острое раздражение возникало в нем, как только он входил в этот длинный зеленый барак, надломленно расползающийся по земле. На первом этаже здания располагалось похоронное бюро, и запах воска и сосновых стружек пропитал насквозь все коридоры, в которых толпились голые призывники.
Прохоров как-то обостренно чувствовал неприличность подобного соседства и мучился, ощущая себя чрезвычайно скверно.
Сегодня к этому голосу совести — так в компаниях у н о в ы х з н а к о м ы х называл свои ощущения Прохоров — примешивалась досада на то, что вчера, в спешке, он позабыл на работе, в городской поликлинике, русско-английский словарь.
Последние месяцы Прохоров усиленно изучал английский язык. Хотя знание языка и не играло решающей роли в отборе претендентов, желающих поехать на работу в Африку, но Прохоров все-таки указал в анкете, что владеет английским, и сейчас наверстывал упущенное.
Язык он учил по старинке. Днем в перерывах между пациентами выхватывал из словаря первое попавшееся слово, а потом, осматривая больного, повторял его про себя. Вечерами он пытался читать одолженный у н о в ы х з н а к о м ы х роман про Джеймса Бонда и искренне радовался, когда отыскивал в тексте знакомые слова.
Сегодня из-за отсутствия словаря, забытого в поликлинике, должен был сорваться весь график изучения английского языка, и Прохоров нервничал. Морщась, вошел он в темное фойе, где крутили для призывников армейскую хронику. Жужжал старенький проектор, потрескивала в нем бегущая лента, а на экране неслись танки, летели самолеты. С трудом пробрался Прохоров к своему кабинету.
К обеду у него разболелась голова.
Обычно Прохоров обедал у родителей, но сегодня бн не пошел к ним. Забежал за словарем в поликлинику, а потом направился к стеклянному зданию ресторана «Волна». Здесь, внизу, в кафетерии, он проглотил две таблетки анальгина, зажевал их невкусной холодной котлетой, а потом принялся за кофе — кофе здесь варили отличный, и сюда, должно быть поэтому, захаживала вся городская интеллигенция.
Прохоров мелкими глоточками пил кофе и рассеянно кивал знакомым, которые то и дело заходили в кафетерий, когда увидел вдруг Леночку Кандакову. Чашка задрожала в руке Прохорова, и он, чтобы не расплескать кофе, поставил ее на стол. Леночка тоже смутилась, увидев Прохорова.
— Что это? — кивая на словарь, спросила она. — Английский язык учишь?
— Да… — сказал Прохоров. — Я в Африку хочу поехать.
И он так посмотрел на Леночку, что та поняла: еще мгновение, и Прохоров скажет то, что говорить не надо.
— Это хорошо… — быстро проговорила она. — Там, в Африке, говорят, очень тепло.
Она говорила, не задумываясь о смысле, говорила, чтобы говорить, чтобы Прохоров не сказал того, о чем уже поздно говорить.
Она знала Прохорова всю свою жизнь. Их семьи дружили, и с трех лет Прохоров начал ухаживать за Леночкой, нисколько не сомневаясь — Леночка тоже в этом не сомневалась, — что со временем они станут взрослыми и превратятся сразу в мужа и жену.
И кажется, они ни разу не поссорились за все долгие годы дружбы. Поэтому, когда они поссорились первый раз — это случилось уже после окончания Прохоровым института, — им обоим показалось, что случилось непоправимое. Прохоров тогда собрал вещи и уехал работать врачом в Забереги, а Леночка осталась совсем одна, и никто — родители делали вид, что не замечают их ссоры — не объяснял, что же теперь делать.
А потом Леночка познакомилась с Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, и ей стало неинтересно читать письма, в которых Прохоров описывал свою заберегскую жизнь.
Конечно же, Прохоров почувствовал это и, бросив заберегские дела, перебрался назад в город, но лучше бы ему не возвращаться. Увидев его рядом с энергичным и подтянутым Бонапартом Яковлевичем Кукушкиным, Леночка удивилась, как же раньше могла она не замечать расхлябанности своего первого возлюбленного.
Через три месяца после возвращения Прохорова из Заберег, она пошла с Кукушкиным в загс и подала заявление.
— Что? — спросила она, не расслышав последних слов Прохорова.
— Кому как, говорю… — сказал тот. — Кому в Африке тепло, а кому так и не очень.
Он быстро взглянул на часы.
— Пойду… — сказал он, краснея. — Обеденный перерыв уже кончился.
И торопливо вышел из кафетерия.
Голова перестала болеть, но на душе по-прежнему было тягостно.
Морщась, Прохоров протиснулся сквозь голых призывников в свой кабинет и, накинув на плечи белый халат, сел за стол.
— Вызывайте, Танечка! — попросил он дежурную медсестру и наугад раскрыл словарь.
«Mincing-machine…» — прочитал он. — Минцен-мэшин…
И закрыл словарь.
— Минцен-мэшин. Мясорубка. Минцен-мэшин…
Двери скрипнули. Очередной призывник вошел в кабинет.
«Минцен-мэшин, минцен-мэшин…» — повторял про себя Прохоров, ослушивая призывника. — «Минцен-мэшин…» Дышите глубже, — это уже вслух. — Спасибо…
Он сел за стол и придвинул стопку карточек.
— Как фамилия? На что жалуетесь? — привычно спросил он и снова повторил: «Минцен-мэшин»…
Процедура осмотра проходила обычно без проволочек, и Прохоров уже готов был написать «годен» и снова раскрыть словарь, чтобы выудить из него еще одно слово, но призывник почему-то медлил. Прохоров услышал укоризненное покашливание и впервые за время осмотра внимательно взглянул на его лицо.
Перед ним стоял Пузочес.
— Не узнали? — сочувственно спросил он. — Голый, поэтому и не узнали.