— Не надо… — повторил он, слепо глядя в темноту. — Ну, что ж… Тебе видней. — И долго так еще лежал, не шевелясь. А после спрятал вдруг лицо в ее пушистых волосах и, обессиленный, опустошенный, незаметно провалился в сон. Похоже, ему что-то снилось — с массой всевозможных лиц и чрезвычайно умных разговоров, в ярких красках, как случалось иногда, — но ничего конкретного он не запомнил — так, невнятные обрывки, вздорные картины, странные и страшные, в которых глупо было даже и пытаться отыскать какой-то смысл…
Проснулся он довольно рано, но в окно уже струился свет очень земного, пасмурного утра. Ники рядом не было — куда-то, вероятно, убежала по делам. На удивленье тихо встала и исчезла… Питирим пожал плечами, вылез из-под одеяла и, помимо воли, кинул быстрый взгляд на стол. Веселый снимок Левера пропал — вполне возможно, Ника унесла с собой и спрятала подальше. Да уж, лучше поздно… Питирим кивнул, как будто соглашаясь невесть с чем, и начал одеваться. Выглянул в окно: двор был пустынен и безмолвен, только за оградой на ветвях раскачивались все еще горящие — ну, сколько можно, господи! — цветные фонари, и это тусклое свеченье вызывало чувство окончательной заброшенности и невозвратимости минувших дел, и слов, и встреч, и упований… Прежде чем идти из комнаты, вниз, Питирим, не слишком-то задумываясь, для чего ему все это, машинально заглянул в ящик стола, незапертый и даже чуть-чуть выдвинутый — словно бы с намеком: дескать, не забудь… Действительно, на дне лежало несколько листков, небрежно перегнутых пополам. Одни эти листки, и больше ничего… И не известно, было ли здесь что-нибудь еще… Слегка помешкав, Питирим достал их, повертел рассеянно в руках и, не читая, положил в карман. Потом прилежно застелил постель и вышел в коридор. На первом этаже — ни в кухне, ни в гостиной — Ники тоже не было. Еще появится, утешил сам себя зачем-то Питирим и принялся подогревать оставленный ему обильный завтрак. («Я сутранаемся поплотнее», — вспомнил он свои вчерашние случайные слова и благодарно улыбнулся.) Аппетита снова не было, он съел едва ли половину и, поколебавшись, выкинул остатки в кухонный утилизатор. А затем, точно набрел на исключительно толковое решение проблемы, от которой пухла голова, с довольным видом вытащил записки Левера и, не раздумывая, кинул следом за едою в пасть утилизатора. Теперь лишь оставалось терпеливо дожидаться Эзру. Выходить из дому не хотелось — опустелый двор невольно навевал безрадостные мысли. И погода к утренней прогулке тоже не располагала. Чтобы как-то скоротать тянувшееся время, Питирим раскрыл в гостиной шкаф, извлек знакомый информатор и включил его. Все это делалось размеренно, почти что механически, без глупой суеты. Ведь я здесь — лишний, думал с тихим отвращеньем Питирим, я здесь не нужен, то есть нужен, если все-таки позвали, но — не обязателен,и, если б я сюда вдруг не явился, вряд ли бы что изменилось, жизнь текла бы по прочерченной, готовой колее, и потому нелепо обольщаться: все, что было, — чистая случайность, мимолетное стеченье обстоятельств, следствие минутной слабости, когда на сердце стало, против ожидания, тревожно-одиноко и мучительно тоскливо… Да, вот так и получается: любовники по внутренней тревоге — динь! прозвенел звоночек — и помчались, даже не раздумывая, друг навстречу другу — динь! снова прозвенел звоночек, все, отбой, тревога кончилась — и страсть угасла, и все разбежались по своим местам, чтоб больше, вероятно, никогда друг друга и не видеть, и не вспоминать — по крайней мере, без особой, несусветной надобности. А возникнет ли она еще когда-нибудь — такая-то потребность встретиться, увидеться опять, быть рядом и испытывать от этого восторг?.. Он ждал, минуту или две, но информатор не работал — то ли поломался (не исключено, прибор старинный все же, ветхий, а вчера нагрузочка была — дай боже!), то ли просто блок-программа кончилась и, вовремя не получив команды задержаться, вся ушла куда-либо на главный информационный накопитель, ну, а новую закладывать не стали. Да и, собственно, когда и кто бы этим мог заняться?!. Странно, что лишь эпизод с Яршаей здесь и сохранился… Впрочем, тут, на Девятнадцатой, особой логики и не было ни в чем. Глухое место, и вся жизнь построена, по сути, как придется. Только каждые три года наступает праздник — это уж без сбоев, тут все четко, можно время проверять. Смешно: межпраздничная единица времени… Одна из местных достопримечательностей. Бред какой-то!.. Ника все не шла. И ладно… Хочет таксебя вести — пусть, он ей не приказчик. Питирим засунул информатор в шкаф и сел, уныло глядя на картины на стене. Наверное, сам Левер их и рисовал, вдруг догадался он, вот здесь, у этого окна. О чем мечтал, зачем? Тяжелый все-таки был человек… Снаружи донеслось знакомое глухое стрекотанье — ездер, понял Питирим, ну вот и все… И глупо тут задерживаться, надо снова в путь, на космодром, к былому… Или все теперь иначе повернется и придется начинать жизнь, в сущности, сначала? Поглядим… Он запахнул покрепче куртку на груди и вышел на крыльцо. На землю сыпался едва заметный дождь, даже не дождь был — просто изморось висела в воздухе, все покрывая тонкой влажной пленкой. Услыхав стук двери, Эзра не спеша, всем телом повернулся на сиденье и приветственно взмахнул рукой.
— Ну, что, — сказал он, — погуляли, отдохнули? Отряхнулидушу?
Питирим пожал плечами: дескать, сам не знаю, как насчет души, но что-то вот — и впрямь произошло…
— И снова — налегке?
— А как иначе? — Питирим развел руками. — Что ж мне, дом с собою брать? Или всю ферму?
— Значит, едем? — коротко спросил, пришурясь, Эзра.
Питирим кивнул и начал медленно спускаться по ступенькам. Да, похоже, дождь под утро был изрядный, лишь недавно перестал… Раскисшая дорожка жадно чавкала при каждом шаге, ветер стих совсем, деревья с непогашенными фонарями снизу, от крыльца, смотрелись странной и ненужной декорацией, картиной, выписанной тщательно и равнодушно, эдакой еще одной картиной Левера, которую он словно специально сделал именно такой, чтоб легче было от нее бежать и не хотелось возвращаться — никогда. Во всяком случае — при жизни… Питирим протер сиденье и уселся сзади Эзры. Прежде чем машина тронулась, он обернулся напоследок. Что-то екнуло в груди и отдалось тоскливой болью, к горлу разом подступил тяжелый, вяжущий комок… В конце двора, у дальнего сарая, он увидел две знакомые фигуры. Теперь — две… Дурак Ефрем и рядом с ним — Симон. Они стояли в розовых рубахах до колен, босые, молчаливые, и, приложив ладони козырьком ко лбу, внимательно и зорко наблюдали за отъездом. Алевее, позади крыльца, — как будто она вдруг возникла ниоткуда, только ненадолго появившись среди капель дождевых, средь тишины и увяданья, — Питирим увидел Нику. Чуть ссутулившись, она стояла неподвижно, в том же самом платье, что и днем вчера, безвольно опустивши руки, и глядела на него с тревожной грустью, с мягким пониманием, и на лице ее застыла виноватая по-детски, скорбная улыбка, даже не улыбка — робкий знак ее, в которой прочитал он и прощение, и боль, и отголосок невозвратной радости, и безнадежную покорность перед теми силами, что ей досталось пробудить на краткий миг — в надежде на несбыточное чудо… Ездер тронулся. Еще каких-то несколько секунд, неуловимых и ужасно долгих, перед Питиримом простирался опустелый двор с тремя хранящими достоинство, наивно-беззащитными и одинокими фигурами, потом машина, миновав ворота, вылетела в лес и понеслась по сумрачной дороге. Эзра двигался на полной скорости, сосредоточенно уставившись вперед, и словно позабыл о пассажире. Да и Питириму в те минуты не хотелось никаких бесед. Он сам не понимал, что чувствовал сейчас. Смятение, раскаяние, раздраженье… Неуверенность и ощущение слепой, бессмысленной утраты… Чего именно? Прошедшей ночи, Ники, смысла жизни? Эк, хватил!.. Нет, все, все, кончено, упрямо уговаривал он сам себя, я возвращаюсь, да, теперь я — как птенец, случайно выпавший из теплого гнезда, но добрыми руками помещенный в прежнее жилище. Как ребенок, на пустой поляне, на траве, затеявший игру — с самим собою — в прятки. Сам вдруг спрятался и сам же отыскал себя… Вот только — странно! — что-то вслед за этим не признал в себе, какую-то заметил перемену… Если б просто внешнюю… Она-то есть как раз, но с этим можно и смириться, с этим можно жить. А вот другое, не заметное сначала… Нет, пустое, все нормально, все — как надо, ерунда! И мы себя еще покажем, дайте срок!..
— А эти двое, у сарая, — что они стояли? — неожиданно спросил он.
— Думали, — ответил Эзра.
— Но о чем, о чем им думать здесь?!
— О жизни, Питирим, о жизни. Ведь о ней всегда сподручно думать. Очень разная она бывает — и в один и тот же миг. — Возница повернулся к Питириму, и в глазах его зажегся бешеный, злорадный огонек.
— Зачем им дети, я не понимаю. Вообще — всем биксам — для чего?! Лепили бы себе подобных, как уже умеют, с заданными свойствами — и все!
— Ну, этого так мало!.. Заданные свойства затухают. Чтобы сохраниться, им нужны разнообразные мутации. Природа поступила самым мудрым образом: естественное закрепление всех изменений в детях. Ведь энергетически это разумнее всего. К тому же — безотходность производства, ежели угодно. Может быть, звучит цинично, но зато по делу. Минимум затрат энергии не столько на творение — тут жадничать как раз не надо, — сколько на внедрение полезной новойинформации. Да, Питирим, дети очень нужны. Конечно, в будущем, я думаю, такого сходства — внешнего — с людьми и не понадобится, этот, с позволенья, рудимент в итоге изживут. Различные таланты будут развивать всегда, не сомневаюсь. И под них уже — подлаживать полезную для дела внешность. Все ведь только-только начинается… Издержки неизбежны. И не надо обольщаться.
— Да, но дети ужеесть! — воскликнул Питирим.
— Вы правы. Было б глупо отрицать… Действительно недавно появились — на Земле. У тех, немногих биксов, напрямую связанных с людьми. А здесь пока что — темный лес. Инстинкты, примитив…
— Ну, не сказал бы… Не такой уж примитив, — с сомнением заметил Питирим, внезапно вспомнив весь вчерашний день, Лапушечку, Симона…
— Биксов как единой расы — нет. Они повсюду разные, — задумчиво ответил Эзра. — На Земле — свои, и на Девятнадцатой — тоже свои. Для разных целей, с разными возможностями… Но чего-то целого — одной породы,так сказать, — не существует. Просто как-то надо было их назвать, когда все только начиналось, вот и выдумали: биксы! А на деле они очень сильно друг от друга отличаются. Да… Времечко бежит… Вот — скоро снова дикеньких сюда подкинут, — сообщил он с непонятною усмешкой. — Эх, начнется канитель!.. Работы будет — непочатый край. А на всей ферме — только Ника-то и есть… Ну, я ей малость помогаю… Вот теперь два этих мудреца — их тоже будем подключать. На что-нибудь сгодятся… Должен вам заметить, Девятнадцатая — именно то подходящее местечко, где, пожалуй, можно было бы, без шума и неторопливо, вывести порядочную новуюпороду. И не биксы до конца, как все их представляют, но и, разумеется, не люди. Чтобы были подобрее и одновременно — поталантливее. Это, в принципе, возможно. Только некому работать… Жаль. Обидно! — Эзра сплюнул на дорогу.
— Эзра, — глядя на него в упор, спросил внезапно Питирим, — кто меня спас? Не люди же?!
— Не люди, это так, — кивнул возница. — За спасение свое благодарите биксов. Постарались…
— Для чего?
— Ну, для чего спасают? Чтобы жил!
— Я не о том. Ведь я — их враг. Во всем, всегда. Непримиримый боевик!..
— Непримиримый? Неужели? — иронически прищурясь, хмыкнул Эзра.
— Безусловно! А иначе — как же жить?!
— Непримиримые — и не живут. Они — в борьбе. Метутся, суетятся, никому покоя не дают, вот только шоры на глазах мешают… Человечность — звук пустой для них. Как и понятие «культура»… Им важна идея, важен принцип. Остальное — как бы и не существует. Ради высших принципов — убьют, нисколько не жалея, предадут, и глазом не моргнув. Хотя… мы все, конечно, дети принципов, все — пасынки идей…
— И, значит, все-все — виноваты?
— Каждый — в чем-то, — согласился Эзра. — Невиновных нет.
— Но ведь кого-то все ж можнооправдать? — спросил с надеждой Питирим. — Пусть через суд, но — оправдать? Совсем. Нельзя же так — чтоб неоправданные по миру ходили! Чтоб не сам потом перед собой оправдывался, а другие — помогли! И ничего взамен бы не просили!..
— Х-м… И вопросик же вы задали! — развел руками Эзра. — Эк хватили!.. Наказанье оправданием, быть может, пострашней всего. Тогда уже сворачивать нельзя. К тому же и не всякий может суд такой судить. Как и не всякий вынесет…
— Да, но меня, преступника, зачемспасли?
— Я повторяю, — глаза Эзры стали бешеными, — снова повторяю: чтобы жил!
— Я нужен биксам?
— Ну, в какой-то мере… Предположим. Но — живой, живущий,а не боевик!
— А Ника?
— Ника вас простила, дурачка такого. И взвалила на себя такую ношу!.. Страшную вину… Ведь предала себя, свою любовь, по сути, — ради вас, чтоб высебя почувствовали нужным — так вот, шиворот-навыворот, но нужным и прощенным наконец! Она и Левера простила этим самым, может, ради-то него все и затеяла, простила всех, чтоб оказаться виноватой. И теперь уж ваш черед, ваш, Питирим! Необходим ответный шаг… Считайте, вам для этого и сохранили жизнь.
— Выходит, все-таки — был суд, — пробормотал угрюмо Питирим. — А я и не заметил… И не понял ничего. Нет, кое-что почувствовал, конечно… Но и только. Не придал значения. Ждал наказания всерьез.
— Ну, а куда серьезней? — удивился Эзра. — Новое тело — пустяк. Не в нем, поверьте, дело. Но вот сделать так, чтоб все в нем рассмотрел и душу, а не просто оболочку… Есть наказание принуждением. А есть наказание — доброй волей. Надеюсь, у вас будет время подумать об этом.
— Когда?
— В любой момент, который вы сочтете подходящим.
— Где?
— Да где заблагорассудится! Мне странно слышать… — Эзра с укоризной поглядел на Питирима. — Самое тяжелое — когда по доброй воле…
— Что же именно?
— А уж вот это вы решите сами для себя. И тут никто вам не помощник, не советчик. Нет поводыря… Сказали же: нельзя, чтоб неоправданные по миру ходили!..