— В самом деле? — всплеснула руками Гыга. — Вот как интересно!.. Ах, конечно, я совсем забыла… В таком случае оставайтесь.
— Вот это уже другой разговор, — довольно крякнул Фини-Глаз.
— Вы, собственно… на что рассчитываете? — поразилась пленительная Гыга.
— Надежды юношей питают, — сказал игриво Фини-Глаз, кроя умильную гримасу.
— Мне на пост сейчас идти, — озабоченно сказала Гыга. — Давайте лучше вечером…
Фини-Глаз вздохнул и задумался.
— Ой, что это вы? — испугалась вдруг красоты необыкновенной. — Вы так… в лице переменились…
— А это у меня… яички забурлили. С детства, знаете… — потупившись, ответил Фини-Глаз.
— Ну, вы нахал!.. — возмущенно и с немалым любопытством сообщила Гыга.
— Потому что очень честный, что поделаешь, меня за это в детстве часто папа с мамою пореши, — бархатно-проникновенным голосом пожаловался Фини-Глаз, бочком придвинулся к владелице каюты и, ласково шлепнув, неожиданно прихватил своей широкою ладонью половинку ее округлого крепкого зада и даже попытался пальчиком немножко пошалить, за что и получил немедля в нос. — Вот, я же говорил… — добавил он, кроя плаксивую гримасу, однако пальчик не убрал.
Тут красоты необыкновенной сделалось жаль его и мучительно стыдно за свой бестактный выпад.
Видно, дама была из хорошо воспитанных…
— Ну, не надо, — кротким голосом произнесла она. — Я ведь потом на вахте не смогу стоять. У меня тоже, знаете, с детства… Я либо сразу отдаюсь — и не работаю потом, либо работаю, но отдаюсь попозже.
— Матушка, да хоть лобзну разок — в пупочек, в грудь!., — теряя голову, взвыл Фини-Глаз.
— Э, нет уж, — возроптала красоты необыкновенной. — Я тогда вам и сама все остальное-то подставлю… Что ж я, дура?! Нет, пусть останется, как было. Будто вы меня и не касались, даже не видали. Ладно?
— Как это не видел? — растерялся Фини-Глаз.
— Да я же фигурально, глупый! — засмеялась Гыга. — Пусть останется немного тайны… Роковой загадки… Чтоб душа хотела песни петь.
— А для чего мне песни? Я не этого хочу, — обиженно надулся Фини-Глаз.
— Ах, ну это тоже — фигурально! Слушайте, а может, вы — тупой? — вдруг посуровела прекрасная владелица каюты. — Сколько объяснять?!
— Богиня! — ухнул Фини-Глаз. — Нисколько! И стараться ни к чему. А это просто у меня давление, кровь прилила… Конечно, поглупеешь!
— Бедненький… — оттаяла сейчас же Гыга. — Как мне жаль вас, мужичков!.. Такие вы родные, беззащитные… Ах, шалуны!.. А я — одна… Естественно, стараюсь, я же не дерьмо какое… Но и вы поймите!
— Понял! Все! Навек! — отрывисто и хрипло вскрикнул Фини-Глаз и, изловчившись, чмокнул все-таки красавицу в заветное местечко.
— Вы — бандит! — отпрянула та в сторону. — Ведь я просила… Вы настоящий половой бандит!
— Нет, — покачал головой Фини-Глаз, просветленно глянув на дыру в потолке. — Ошибка… Никакой не половой. Я — потолочный.
— Ах, как это интересно!.. — захлопала в ладоши Гыга. — Кто бы знал… Такие незабвенные остроты, так уместно… М-м, резвун!… Но мне и вправду надо заступать на вахту. У нас тут с этим очень строго. Потолкуем вечером. Вы удивительно разносторонний собеседник!..
— Так воспитан, — засмущался Фини-Глаз. — С пеленок. Папа с мамой постарались.
— Замечательные, видно, люди. Нынче эдак не умеют, — согласилась Гыга. — Мелкота!..
— Постойте-ка, а как же капитан?
— Да обойдется!
— Ну, а вдруг сердиться станет?
— Раньше надо было… Вечно он опаздывает. Ничего, уж как-нибудь переживет. Он — такой… Скажу, что у меня головокружение…
— Пусть так, давайте вечером. Но только — без обмана! — наконец смирился Фини- Глаз, вздохнул и, чтобы более себя не искушать, зажмурившись, без промедления запрыгнул через потолочную дыру назад в свою каюту.
Два месяца полета протекли для Фини-Глаза вполне счастливо и безмятежно.
Это был редкостный по красоте и насыщенности благородным делом рейс… Полет-мечта!
Сна Фини-Глаз почти не ведал.
Но когда изредка все же удавалось сомкнуть веки, ему по-прежнему снилась Спигона.
И — только Спигона…
На Пад-Борисфен-Южный Крамугас заявился рано-рано утром, с первыми лучами солнца, всплывшего над спутниковым горизонтом.
Местные обыватели только выходили на работу…
В пути, не считая задержек в Космотягодроме, он пробыл каких-то полтора часа, и смена вечерних сумерек Цирцеи-28 на солнечное утро Пад-Борисфена-Южного подействовала на него угнетающе.
Крамугас не то чтобы недоспал, но просто — не успел еще как следует заснуть, а тут уже пришлось вытряхиваться из почтовой ракеты.
По этой весьма уважительной причине он зычно попел посреди космотягодромного поля, взбадривая свой онемелый дух, в результате чего сразу же нарвался на крупный скандал: глухонемые костобоки-гиппофаги, всю жизнь проведшие в полнейшей тишине (по крайней мере так считалось в местных высокопатриотических кругах, радевших о неукоснительном блюдении устоев), органически не переваривали громких и внезапных звуков, которые, с одной стороны, совершенно претили всему укладу их благостного существования, а с другой стороны (и в не меньшей степени), прямо противоречили Центральному пункту (раздел шестой, параграф двести пятый) из Основного Мировосприятия, гласившему: «Молчание порождает живое, которое, как всяко живущее, — да помолчит!».
Поэтому, увидав разливавшегося соловьем Крамугаса, костобоки-гиппофаги разъярились не на шутку.
И как Крамугас ни пытался им объяснить, что ничего зазорного в этом пении нет, что слова употребляются исключительно хорошие, приветливые, добрые и, с любой точки зрения, правильные, ибо они — народные, а народ — он сам, в конечном счете; что никакого подтекста они не несут и нести не могут, поскольку и мелодия, и текст имеют сугубо личный, половой, как говорят, характер; что пение как таковое, если уж судить объективно, вообще является одной из форм мыслительного процесса, в данном случае не важно, сколь продуктивного, — да, как ни втолковывал все это Крамугас, упрямые костобоки-гиппофаги знать ничего не желали и от всех восторженно-высоких разглагольствований, пунктуально переводимых привокзальным жестикулировщиком, лишь приходили в еще большее осатанение.