Весь остаток дня она была весела, остроумна, жизнерадостна и неизменно отказывалась возвращаться к разговору о Родерике Джемьесоне.
В ту ночь Лоренс проснулся и увидел, как Дженин крадучись спускается по лестнице. Он также выскользнул из кровати и спустился в гостиную, где, невидимый в темноте, остановился в дверях.
При помощи бумаги и щепы Дженин растопила камин, ставший единственным источником света в комнате. Смеясь, она разговаривала сама с собой; хрустальный стакан мирно покоился рядом с доской.
Голос у нее был очень низкий, и ему на мгновение даже показалось, что говорит кто-то другой, хотя он так и не разобрал ни единого слова. Лоренс поймал себя на мысли, что это вообще не был шепот жены, а просто шелест листвы на ветру за окном, хотя он и видел, как шевелятся ее губы, а в глазах поблескивает живое пламя, которого ему уже давно не приходилось замечать. В отличие от той притворной оживленности, которая характеризовала ее поведение на протяжении всего дня, на сей раз ей, похоже, было действительно весело.
На ней были прозрачная ночная рубашка и гармонировавший по тону просторный пеньюар с широкими рукавами и зауженный в талии, а воротник перехватывала голубая ленточка. На какое-то мгновение она со смущенным видом обхватила шею руками, словно кто-то невидимый, но стоящий рядом, попытался развязать шелковую полоску.
Потом она что-то проговорила поддразнивающим тоном и покачала головой, словно отрицая или отказываясь от чего-то.
Лоренс почувствовал, что она вот-вот встанет и побежит, а потому решил заблаговременно вернуться в постель — сердце его учащенно билось, а голову раскалывала неожиданно нахлынувшая нестерпимая боль.
Спустя несколько минут неслышно пришла Дженин — он заметил, что к ней снова вернулась былая усталость. Когда она легла, Лоренс отчетливо ощутил, до какой степени она вымоталась.
Что бы это ни было, в данном случае речь не могла идти о какой-то игре или роли — ею овладело неведомое ему чувство.
Позже, уже во сне, она несколько раз прошептала: «Беги! Беги! Беги!», после чего слабо застонала и ее голова скатилась с подушки.
На следующее утро Лоренс написал обо всем случившемся доктору и, не доверяя письмо Трисе, сам отнес его на почту.
В своем ответном послании врач предписывал ему немедленно привезти Дженин в столицу для продолжения курса лечения. Кроме того, он в довольно жесткой форме напомнил Лоренсу, что с самого начала не хотел отпускать Дженин, поскольку отнюдь не считал ее выздоровевшей. Лоренс с отчаянием просил его совета, но доктор так ничего ему и не порекомендовал, а лишь написал, чтобы они немедленно возвращались в Вашингтон.
В течение целого часа Лоренс неотрывно смотрел на свою чековую книжку — ему не надо было открывать ее, чтобы узнать, что в ней написано.
Он подошел к окну, чтобы посмотреть, где Дженин. Дом был окружен мягкой зеленой лужайкой, но жена часто предпочитала гулять на противоположном берегу реки, бродя в зарослях высокой травы. Иногда она пропадала там часами — может, в глубине этих дебрей она встречалась с Родериком Джемьесоном?
Он невольно сжал кулаки. Неужели ее вздорная забава заразила и его самого? Ведь она вела себя так, словно у нее на самом доле имелся тайный любовник.
Никогда еще жена не казалась ему такой очаровательной и прекрасной. Все ее естество словно заполняла внутренняя целостность; ей уже не докучали, как прежде, бесконечные копания в себе, самообвинения и неудовлетворенные амбиции, которые улетучивались столь же скоро, как и возникали, оставляя в душе лишь осадок горечи и поражения.
Сейчас она ступала с гордым видом, почти надменно, в ее движениях не ощущалось прежних нервных жестов, резких стартов и внезапных остановок, которые присутствовали на ранних этапах развития болезни.
Он вынул письмо доктора, намереваясь ответить на него, но тут же снова с безнадежным видом сунул его в карман, после чего приступил к работе, стараясь вытеснить из своего сознания соблазны вирджинского лета, жаркое голубое небо, аромат жимолости, а заодно и образ жены, бродящей где-то в густых зарослях леса.
Так он проработал всю вторую половину дня и, вконец вымотавшись, сел ужинать. Дженин — вся задумчивая и мечтательная — разложила еду на их изящном фарфоровом сервизе и зажгла свечи.
К своему удивлению, Лоренс заметил, что она пьет из того самого хрустального стакана, которым пользовалась при игре на доске, и почти постоянно сжимает его в своей ладони. Она почти ничего не ела, но беспрестанно пила, нежно касаясь губами хрустального края сосуда.
После напряженного дня выпитое вино стало клонить Лоренса ко сну, он чуть прикрыл веки и стал из-под них наблюдать за Дженин.
Та вернулась из кухни, принеся персики в бренди, разложила десерт в чаши из розового хрусталя — все ее движения отличались изысканностью и безмятежным спокойствием, словно она ухаживала за возлюбленным, хотя Лоренс был почти уверен в том, что мысли жены в эти мгновения были заняты совсем не им.
Ложась спать, они услышали доносившиеся из-за окна звуки начавшегося дождя; вода с металлическим позвякиванием стекала по медным желобам и мягко, нашептывающе билась об оконные рамы. Где-то вдалеке грохотал гром, мелькали проблески приближающейся грозы.
Заснула Дженин быстро и крепко, тогда как сам он был слишком измотан бесчисленными переживаниями, и потому сон никак не шел. Он ворочался с боку на бок, закуривал и снова бросал сигареты в пепельницу; потом лежал и глядел в потолок, в темноту, время от времени разряжаемую отблесками молний, и чувствуя, что совсем скоро гроза загрохочет прямо у них над головами.
Ветер усилился, ставни стали резко биться друг о друга. Раздраженный, он встал и запер их. Отвернувшись от окна, он увидел, что Дженин тоже встала и неподвижно смотрит на него.
Он ничего не сказал, даже не шелохнулся — лишь остолбенело взирал на странное выражение ее лица. Ему показалось, что во взгляде жены, устремленном прямо на него, сквозила лютая ненависть.
Резко повернувшись, она пошла вниз по лестнице и вскоре исчезла в темноте. Лоренс попытался было отыскать фонарь, но, так и не найдя его и боясь потерять Дженин из виду, на ощупь последовал за ней.
Она не обернулась, даже когда он резко и тяжело ступил на скрипящие половицы — на одну, потом на другую. Тогда до него дошло, что Дженин все еще спит.
Входная дверь была открыта. Он вышел за женой наружу и тут же задрожал, пронизываемый отчаянным ветром и стремительными потоками дождя. Шедшая впереди Дженин, казалось, совершенно не обращала внимания на непогоду. Сверкнула молния, и он увидел, как колыхались в резких порывах ветра ее волосы и края ночной рубашки.
Лоренс вспомнил про ямы и остатки старого фундамента на месте конюшен и помещений для слуг, в сторону которых сейчас и направлялась Дженин. Несмотря на сильнейший шок, который ей неминуемо предстояло пережить, он должен был во что бы то ни стало разбудить ее.
— Дженин! — закричал он, примешивая звуки собственного голоса к пронзительным завываниям ветра. — Дженин!
Она услышала собственное имя, остановилась на полпути и тут же поспешила дальше, в результате чего он мог различать лишь мелькающее вдали и ускользающее пятно ее светлой ночной рубашки.
— Постой! — требовательно прокричал он.
— Ты слишком медлишь, Родерик! — отозвалась она, после чего послышался ее возбужденный, торжествующий смех. — Поймай меня! — крикнула она с оттенком кокетства в голосе и снова бросилась вперед. — Беги! Беги! Беги! — позвала она, и ему вспомнились призывные слова, произнесенные ею во сне.
Он побежал, однако Дженин явно опережала его, уверенно и ловко избегая коварных ям. Затем она бросилась в сторону поля, и Лоренс последовал за ней, уже поняв, где находится конечный пункт ее маршрута. Дженин миновала мостик, возможно, смутно припомнив сказку, в которой говорилось, что приведения и духи не могут преодолевать водных преград.
Перебравшись на другую сторону, она снова триумфально рассмеялась. Теперь ее ничто не отделяло от густых зарослей, в которых она могла всю ночь скрываться от него. Лоренс промок до костей — как, впрочем, и она сама. Теперь наверняка подхватит воспаление легких, пронеслось в его мозгу.
— Дженин! — в отчаянии прокричал он. — Подожди меня!
— Слишком медлишь, слишком медлишь! — отозвалась женщина, но все же сделала мимолетную паузу. В небе полыхнула молния. В ее ярком свете он увидел, что Дженин, чуть приоткрыв рот, смотрит на него, в ее глазах промелькнуло некое слабое подобие зарождающегося пробуждения и узнавания. Мокрые волосы и рубашка плотно прилипли к голове и телу.
Тремя летящими прыжками Лоренс заскочил на мостик — он должен был настичь ее еще до того, как она бросится бежать дальше. Должен — он протянул к ней свою руку, но в этот момент словно чья-то злобная ладонь схватила его лодыжку; он почувствовал, что, невесомый, скользит по воздуху и в последний миг, уже приближаясь к земле, успел разглядеть в высокой густой траве просевшую и чуть покосившуюся плиту мраморного надгробия. Во всполохе новой молнии Лоренс даже разобрал буквы, проступившие на том самом месте, где он соскреб мох:
ДЖЕМЬЕ…
А затем он со всей силой ударился лбом о край каменной глыбы.
Когда на следующее утро пришла Триса, она увидела Дженин, сидящую на корточках на полу гостиной. Женщина была одета во все еще влажную ночную рубашку и тихонько напевала что-то над телом Лоренса, которое ей каким-то образом удалось дотащить до дома — его окровавленная голова покоилась у нее на коленях. В остывшем камине лежали полусгоревшие обломки шахматной доски, а на решетке валялись осколки разбитого стакана.
Когда девушка вошла, Дженин медленно подняла голову.
— Он не любил меня, — проговорила она таким хриплым голосом, что Триса едва поняла ее. — Я всегда была ему абсолютно безразлична. Как и все остальные женщины. Ему просто хотелось убивать. Убивать!