— С какой стороны неправильно?
— С той, что не только для детей надо жить. Надо и самим для себя немножко.
— А чего бы ты для себя-то делал?
Антип не сразу нашелся, что ответить на это.
— Как это «чего»? Нашел бы чего… А может, в музыканты бы двинул. Приезжал ведь тогда человек из города, говорил, что я самородок. А самородок — это кусок золота — редкость, я так понимаю. Сейчас я кто? Обыкновенный шорник, а был бы, может…
— Перестань уж!.. — Марфа махнула рукой. — Завел — противно слушать.
— Значит, не понимаешь, — вздохнул Антип.
Некоторое время молчали.
Марфа вдруг всплакнула… Вытерла платочком слезы и сказала:
— Разлетелись наши детушки по всему белому свету.
— Что же им, около тебя сидеть всю жизнь? — заметил Антип.
— Хватит стучать-то! — сказала вдруг Марфа. — Давай посидим, поговорим про детей.
Антип усмехнулся, отложил молоток.
— Сдаешь, Марфа, — весело сказал он. — А хочешь, я тебе сыграю, развею тоску твою?
— Сыграй, — разрешила Марфа.
Антип вымыл руки, лицо, причесался.
— Дай новую рубашенцию.
Марфа достала из ящика новую рубаху. Антип надел ее, подпоясался ремешком. Снял со стены балалайку, сел в красный угол, посмотрел на Марфу…
— Начинаем наш концерт!
— Ты не трепись только, — посоветовала Марфа.
— Сейчас вспомним всю нашу молодость, — хвастливо сказал Антип, настраивая балалайку. — Помнишь, как тогда на лужках хороводы водили?
— Помню, чего же мне не помнить. Я как-нибудь помоложе тебя.
— На сколько? На три недели с гаком?
— Не на три недели, а на два года. Я тогда еще совсем молоденькая была, а ты уж выкобенивался.
Антип миролюбиво засмеялся:
— Я мировой все-таки парень был! Помнишь, как ты за мной приударяла?
— Кто? Я, что ли? Господи!.. А на кого это тятя-покойничек кобелей спускал? Штанину-то кто у нас в ограде оставил?
— Штанина, допустим, была моя…
Антип подкрутил последний колочек, склонил маленькую голову на плечо, ударил по струнам… Заиграл. И в теплую пустоту и сумрак избы полилась тихая светлая музыка далеких дней молодости. И припомнились другие вечера, и хорошо и грустно сделалось, и подумалось о чем-то главном в жизни, но так, что не скажешь, что же есть это главное.
запел тихонечко Антип и кивнул Марфе. Та поддержала:
Пели не так чтобы очень уж стройно, но обоим сделалось удивительно хорошо. Вставали в глазах забытые картины. То степь открывалась за родным селом, то берег реки, то шепотливая тополиная рощица припоминалась, темная и немножко жуткая… И было что-то сладко волнующее во всем этом. Не стало осени, одиночества, не стало денег, хомутов…
Потом Антип заиграл веселую. И пошел по избе мелким бесом, игриво виляя костлявыми бедрами.
Антип был трогательно смешон в своем веселье. Он стал подпрыгивать… Марфа засмеялась, потом всплакнула, но тут же вытерла слезы и опять засмеялась:
— Хоть бы уж не выдрючивался, господи!.. Ведь смотреть не на что, а туда же.
Антип сиял. Маленькие умные глазки его светились озорным блеском.
— А помнишь, Антип, как ты меня в город на ярманку возил?
Антип кивнул головой:
— Дурак же ты, Антип! — ласково сказала Марфа. — Плетешь черт-те чего.
Марфа так и покатилась.
— Ну, не дурак ли ты, Антип!
— Сядь, споем какую-нибудь, — сказала Марфа, вытирая слезы.
Антип слегка запыхался… Улыбаясь, смотрел на Марфу.
— А? А ты говоришь: Антип у тебя плохой!
— Не плохой, а придурковатый, — поправила Марфа.