— Нормальненько. Конечно, вы бы там совершенно глазенки вытаращили, а мы — народишко привычный. Приоделся, конечно, кое-как, — добавил он и небрежно расстегнул куртку. — Вот костюмчик купил расхожий в городишечке в одном. Бостончик.
— Почему же расхожий? — возразила Антонина. — Это выходной костюм, очень хороший.
— Каждому свое. Для кого парад, для кого — будни.
Его наглые светлые глаза с пристальным любопытством бегали по лицу Антонины.
— Развлекаешься?! — спросил он вдруг, перейдя на «ты».
— Это как же? — почему-то робко осведомилась Антонина. Ее смущали и обижали наглые глаза и небрежный тон Скворцова.
— А так же. В отношении танго и всякого прочего. На вечеринки захаживаешь?
— Нет.
— Почему ж так?
— А куда ходить?
— Ну, мало ли, — усмехаясь, ответил он, — куда пойти найдется. Вы девица ничего себе, можно сказать красивая, — как же вам некуда ходить…
— А вот некуда, — сухо промолвила Антонина.
— Найдем место! — опять усмехнувшись и точно упирая на какой-то особый, только ему известный, смысл своих слов, сказал моряк. — За местом дело не станет… Я вот к тебе зайду на днях, поговорим…
Он поднял свой чемодан, поправил шляпу и пошел вверх по лестнице.
«Попка и попка, — зло подумала Антонина, — вещи купил дорогие, а вырядился, словно попка».
Нехорошо было у нее на душе. Разговор со Скворцовым словно прилип, хоть отмывайся. И день ждал — неприятный, унылый, тоскливый.
Опять искать работу.
Первый магазин, в который она вошла, был колбасный «Гауф и К°».
Сам Гауф в белом фартуке и в кожаных манжетах стоял за прилавком. Он был худощав, мал ростом и ленив в движениях. Его печальные глаза смотрели тускло и, пожалуй, тупо. Перед ним на прилавке исходил паром стакан с крепким, почти черным чаем.
— Здравствуйте, — сказала Антонина.
Гауф кивнул головой.
— Может быть; у вас есть какая-нибудь работа?
— Нет, — вяло ответил Гауф.
— И не будет?
— Нет, — так же вяло сказал Гауф.
Антонина молчала, потупившись и разглядывая каменный, посыпанный мокрыми опилками пол. Она слышала, как посапывает Гауф, как скрежещут на улице трамваи, как бьется ее собственное сердце.
— Я могу работать уборщицей, — наконец сказала она, — убирать, мыть…
— Не надо.
— Может быть, вашим знакомым…
— Не надо.
Она подняла голову и посмотрела горячими, злыми глазами в лицо торговцу. Он равнодушно встретил ее взгляд и отошел в угол.
Антонина повернулась, чтобы уходить.
— Подождите, — крикнул Гауф, — я заверну вам обрезков…
Задыхаясь от стыда и злобы, она выскочила на улицу. Милостыню! Ей — милостыню! Не родился еще тот человек, из рук которого она примет подаяние…
Господи, что же делать?
Чтобы никто не видел ее стыда, она вошла в ворота огромного серого дома и постояла там бледная, но как будто бы спокойная.
Обрезки!
Она представила себе маленький сверток — такой, как дают старухам по субботам, — и в сверточке кружки разной колбасы: краковской, фаршированной, ливерной, кровяной… Там есть даже полсосиски и те концы колбас, которые завязаны веревочкой… копченой веревочкой.
Аккуратный маленький пакетик из желтой бумаги…
Шел крупный, липкий снег.
Приближалась весна.
Извозчики кричали рыхлыми, точно из ваты, голосами.
Снег налипал на подошвы.
Все кругом было желтовато-белым — деревья, дома, люди, ломовики.