Вдруг он нечаянно коснулся пальцами ее шеи и тотчас же отдернул руку, но вскоре опять дотронулся, и уже намеренно. Шея была горяча, слаба и так тонка, что он мог, пожалуй, обхватить ее своими пальцами… Где-то около горла нежно и равномерно бился пульс — он подержал ладонь и ладонью послушал трепетание жизни…
Ему стало жарко.
Жуя губами, он наклонился к самому лицу Антонины и, воровато поцеловав ее в маленькое ухо, сейчас же отпрянул назад.
Так же, как в тот раз, когда выбила ему зубы, Антонина села на постели.
— Тонечка, — слабо зашептал он, — Антонина Никодимовна…
Не отвечая, она зажгла свет, зажмурилась, поправила платье и поднялась. Ее верхняя губа припухла, все лицо горело, но глаза были спокойны. Она даже не смотрела на Пюльканема. А он испугался. Впервые испугался так всерьез.
— Это сильнее меня, — нарочно жалобно сказал он. — Я понимаю, что мои поступки по отношению к вам дурны, но это зов, зов страсти…
И, что-то перепутав, он добавил:
— Это Пан меня зовет, понимаете, Тонечка?
Она молчала.
Тихонько, стараясь быть совсем незаметным, он ушел в свою комнату; в конце концов это могло кончиться плохо: если узнают на службе, то при первой же чистке соваппарата…
Через несколько минут Антонина, не постучав, вошла к нему и звонким голосом сказала:
— Вот что. Сейчас я заколочу вашу дверь гвоздями, а если вы все-таки заберетесь ко мне, то я пробью вам голову этим молотком. Вот этим!
И показала ему большой, очень красивый, блестящий молоток на длинной ручке.
— И, кроме того, напишу вашей жене, — добавила Антонина. — У меня есть ее адрес: Воронеж, Маркса, восемь. Так?
— Так! — кивнул Пюльканем. И втянул голову в плечи. А потом долго смотрел, как из двери с легким шорохом и треском вылез сначала один, потом другой, потом третий, четвертый, пятый гвоздь…
Дворничиха сидела на табуретке у двери и, болтая маленькой полной ногой в калоше, надетой прямо на чулок, рассказывала новости.
Рассказав все, что знала, Татьяна вызвалась помочь растопить плиту.
— Ничего, я сама…
— Где уж тебе…
Вдвоем они сидели на полу у потрескивающей, жарко горящей плиты и разговаривали. Дворничиха спрашивала про Пюльканема, Антонина отвечала.
— Хорошо, что хоть к тебе не лезет, — поправляя волосы, сказала дворничиха, — а я-то уж думала, ну будет ей, раз холостого вселяют. Не пьет?
— Как будто нет, — коротко улыбнувшись, сказала Антонина.
— А то гляжу — дверь у тебя забита этакими гвоздями, — пояснила дворничиха, — ну и подумала, нет ли чего?
— Сквозит.
— «Сквози-ит», — протянула дворничиха и, недоверчиво усмехнувшись, отвела глаза в сторону. — Скучно, поди, одной жить?
— Скучно.
— А ты себе музыканта заведи, — усмехнулась Татьяна.
— Какого музыканта?
— Который на музыке играет. Не знаешь?
— Не знаю.
— Ну и не знай на здоровье…
Несколько минут она молчала. Пляшущие языки огня отражались в ее зрачках. Потом, мягко потянувшись и лениво зевнув розовым ртом, она повернула голову к Антонине и внимательно оглядела ее лицо.
— Что вы смотрите?
— Да так, — значительно сказала дворничиха, — смотрю, какая ты есть… Тебе Ленька нравится? — вдруг спросила она.
— Какой Ленька?
— Скворцов.
— Ничего. Только мне кажется, что он злой.
— Злой?
— Да, злой, — торопливо повторила Антонина, — то есть, может быть, и не злой, а какой-то…
— Нет, он злой, — перебила Татьяна, непонятно и сладко улыбаясь мягкими губами, — он злой, холера, ох какой злой… — Она подбросила в плиту поленьев и, вытирая руки, еще раз сказала: — Он злой…
— А может быть, и не злой — просто сердитый? — робея и чего-то пугаясь, спросила Антонина. — Обиженный?..
— Откуда ж тебе знать про него, — по-прежнему улыбаясь, сказала дворничиха, — тебе, детка, в куклы надо играть, до Скворцова ты еще не достигла…
Она поднялась с полу, почистила юбку рукой, накинула на плечи платок и ушла — ловкая и быстрая.