Так с калошами в руках они пошли по фойе за кулисы.
Артист поднялся им навстречу.
На нем был светло-желтый, очень длинный, верблюжьей шерсти халат, подпоясанный шнурком, сафьяновые туфли и вышитая стеклярусом маленькая шапочка.
— Садитесь, — говорил он, радушно и широко улыбаясь, — я сейчас освобожусь, и тогда будем разговаривать. Вот сюда, на диван… Антон Антоныч, усадите гостей… Наденька…
Женщина, которую Аркадий Осипович назвал Наденькой, тотчас же подсела на диван к Антонине и заговорила с ней так просто и так легко, как умеют разговаривать с незнакомыми только актрисы. Антон Антоныч, старик с круглой седой бородкой, одетый в докторский халат и в валенки, что-то убирал в саквояж и все время кланялся и извинялся.
— Не обессудьте, потревожу, — бормотал он, собирая в свой чемодан парики, волосы, пудру и какие-то тряпки…
Аркадий Осипович сидел перед зеркалом, подперев лицо ладонями, и слушал. Маленький, лысый мужчина с фарфоровым, неживым личиком что-то быстро и равнодушно говорил ему, поглядывая порою в блокнот и делая в блокноте какие-то отметки длинным карандашом.
— Это кто? — тихо спросила Антонина.
— Не знаю, — раздраженно ответила актриса, — ужасный ферт.
— А подите вы к черту, — вдруг крикнул Аркадий Осипович и вскочил, загремев стулом. На секунду стало тихо. Потом лысый о чем-то заговорил так быстро и шепеляво, что Антонина не могла понять ни слова. Бормоча, лысый прижимал одной рукой к груди блокнот, а другой все поддевал воздух снизу вверх, а потом точно ссыпал этот воздух на пол.
— И что же? — спросил Аркадий Осипович.
В дверь постучали, вошел высокий усатый старик и положил на умывальник огромный букет чайных роз. Через минуту он опять постучал и положил на умывальник еще букет. Потом принес два букета сразу.
— От кого? — спросила артистка.
— У директора в кабинете лежали, — сказал старик, — с самого антракта. Якись барышни чи дамочки.
Наконец лысый ушел.
За ним ушла и артистка. Аркадий Осипович закурил папиросу, потер лицо ладонями и усмехнулся.
— Ну что, понравился вам спектакль? — спросил он, думая о чем-то своем.
— Понравился.
— А я вам понравился?
— Понравились.
— Вот этому гражданинчику не понравилось, — сказал Аркадий Осипович, — вот лысому-то этому… Не вскрыта, говорит, сущность. Нужно, говорит, было вскрыть…
Он помолчал, потер еще лицо ладонями, зевнул и, точно позабыв о девочках, принялся ходить из угла в угол.
— А Надя где?
— Ушла.
— Куда?
— Не знаю.
— Обидно, — сказал артист о чем-то другом, — глупо.
В дверь постучали. Заглянул круглолицый человек в очках, засмеялся рассыпчатым смехом и, сказав что-то о «гимназисточках», исчез.
«Это мы гимназисточки, — подумала Антонина, — это он про нас».
— Познакомьтесь, Аркадий Осипович, — робея, сказала она, — вы, кажется, незнакомы? Это моя подруга, Рая Зверева.
До самой последней секунды Рая думала, что женщина, когда ее знакомят, вставать не должна, но в последнюю секунду вдруг решила, что встать надо непременно, и вскочила с диванчика с такой поспешностью, что Аркадий Осипович вздрогнул, но тотчас же учтиво улыбнулся.
— Очень рад, — сказал он, пожимая Раину, точно неживую, сложенную дощечкой руку, — очень рад. Вы тоже учитесь?
— Тоже.
— В школе?
— В школе.
«Как у нее платье задралось, — с волнением думала Антонина, глядя на загнувшийся подол Раиного трикотажного платья, — вот неловкая, правда…»
Старик в белом халате, про которого Антонина думала, что он врач, оказался театральным парикмахером. Низко и почтительно поклонившись Аркадию Осиповичу, он ушел. Артист повязал галстук, обтер лигнином густо напудренное лицо, ловко, не глядя в зеркало, причесался, засвистел и вдруг, оборвав свист, спросил:
— Ну, товарищи, что же мы будем делать?
Девочки молчали.
Артист опять засвистел, что-то быстро и ловко выстукал подошвами остроносых лаковых туфель, сел на мраморный рукомойник и, поблескивая глазами, сказал:
— Только, пожалуйста, не воображайте!
— Что не воображать?
— Не воображайте о себе больно много.
— Мы не воображаем о себе, — сказала Антонина, — вовсе не воображаем.