— Я и сам тоже незрелый, — как бы в виде подарка бросает Экклз.
Не бог весть какой подарок. Кролик его отвергает.
— Ну так вот, жалко вам эту кретинку или нет, а я к ней возвращаться не намерен. Что она чувствует, я не знаю. Уже много лет не знаю. Я знаю только то, что чувствую я. Это все, что у меня есть. Известно ли вам, чем я занимался, чтобы содержать всю эту шайку? Демонстрировал в магазинах дешевых товаров грошовую жестянку под названием «чудо-терка»!
Экклз смотрит на него и смеется, с изумлением подняв брови.
— Так вот откуда ваш ораторский талант, — говорит он.
В этой аристократической насмешке, по крайней мере, есть смысл — она ставит их обоих на место. Кролик чувствует себя увереннее.
— Высадите меня, пожалуйста, — просит он.
Они уже на Уайзер-стрит и едут к большому подсолнечнику. Днем он мертв.
— Может, я отвезу вас туда, где вы поселились?
— Я нигде не поселился.
— Как хотите. — С мальчишеской досадой Экклз подъезжает к тротуару и останавливается перед пожарным гидрантом. От резкого торможения в багажнике раздается бренчание.
— У вас что-то сломалось, — сообщает ему Кролик.
— Это клюшки для гольфа.
— Вы играете в гольф?
— Плохо. А вы? — Экклз оживляется, забытая сигарета дымится у него в руке.
— Таскал когда-то клюшки.
— Разрешите мне пригласить вас на игру. — Ага, вот она, ловушка.
Кролик выходит и стоит на тротуаре, прижимая к себе сверток с одеждой и приплясывая от радости, что вырвался на свободу.
— У меня нет клюшек.
— Их ничего не стоит взять напрокат. Пожалуйста, очень вас прошу. — Экклз перегибается через правое сиденье, ближе к открытой дверце. — Мне очень трудно найти партнеров. Все, кроме меня, работают, — смеется он.
Кролику ясно, что надо бежать, но мысль об игре и уверенность, что не выпускать охотника из виду безопаснее, удерживают его на месте.
— Давайте не будем откладывать, а то вы снова начнете демонстрировать свои терки, — настаивает Экклз. — Во вторник? В два часа? Заехать за вами?
— Нет, я приду к вам домой.
— Обещаете?
— Да. Однако не верьте моим обещаниям.
— Приходится верить. — Экклз называет свой адрес в Маунт-Джадже, и они наконец прощаются.
По тротуару вдоль закрытых, по-воскресному оцепенелых витрин, глубокомысленно поглядывая вокруг, шагает старый полисмен. Он, наверно, думает, что этот священник прощается с руководителем своей молодежной группы, который несет узел для бедных. Гарри улыбается полисмену и весело уходит по искрящемуся тротуару. Забавно, что никто на свете не может тебя и пальцем тронуть.
Рут открывает ему дверь. В руке у нее детектив, глаза сонные от чтения. Она надела другой свитер. Волосы как будто потемнели. Он швыряет одежду на кровать.
— У тебя есть плечики?
— Ты что, воображаешь, будто эта квартира уже твоя?
— Это ты моя, — отвечает он. — Ты моя, и солнце мое, и звезды тоже мои.
Когда он сжимает ее в объятиях, ему и в самом деле кажется, будто так оно и есть. Она теплая, плотная, нельзя сказать, чтобы податливая, нельзя сказать, чтоб нет. Тонкий запах мыла поднимается к его ноздрям, и подбородок ощущает влагу. Она вымыла голову. Темные пряди аккуратно зачесаны назад. Чистая, она такая чистая, большая чистая женщина. Прижавшись носом к ее голове, он упивается благопристойным терпким запахом. Он представляет, как она стоит голая под душем, подставив наклоненную голову с мокрыми от пены волосами под хлещущие струи.
— Я заставил тебя расцвести, — добавляет он.
— Ты просто чудо, — говорит она, отталкиваясь от его груди, и, глядя, как он аккуратно вешает свои костюмы, интересуется: — Отдал жене машину?
— Там никого не было. Я незаметно вошел и вышел. Ключ оставил внутри.
— Неужели тебя никто не поймал?
— По правде говоря, поймали. Священник епископальной церкви подвез меня обратно в Бруэр.
— Слушай, ты и вправду религиозный?
— Я его не просил.
— Что он сказал?
— Ничего особенного.
— Какой он из себя?
— Довольно въедливый. Все время смеется.
— Может, это ты его насмешил?