— А отель? — взвился Уодли. — А что я буду есть, пока не подпишу контракт? А если и подпишу, как протянуть до аванса? А эта сучка, моя третья жена? Она собирается наложить арест за неуплату алиментов на машинку и книги, оставленные на хранение в Нью-Йорке.
— Как я тебя понимаю, братец, — вздохнул Крейг.
— Если пытаешься заключить сделку, а эти подонки учуют, что у тебя в кармане шиш, они в порошок тебя сотрут, — продолжал Уодли. — Имея же деньги, всегда можно встать и объявить: «Как угодно, друзья», — и спокойно удалиться. Да ты и сам знаешь. Так что пять тысяч — это самый минимум.
— Прости, Йан, — развел руками Крейг.
— Ладно, хотя бы три сотни можешь дать? На три сотни я могу добраться до Мадрида и протянуть пару деньков, пока не разнюхаю обстановку.
Его жирные подбородки вздрагивали.
Крейг поколебался, машинально прикоснувшись к карману пиджака. В бумажнике у него пятьсот американских долларов и почти две тысячи франков. Суеверный страх снова стать почти нищим и воспоминания о том времени, когда он был беден как церковная мышь, заставляли его носить с собой наличные. Он искренне переживал, когда приходилось отказывать в деньгах даже малознакомым людям, и это свойство характера Крейг справедливо считал слабостью. Он всегда помнил, что в «Войне и мире» Толстой считал обретенную Пьером Безуховым способность отказывать назойливым просителям признаком взросления и зрелости ума.
— Так и быть, Йан, — решил он, — дам я тебе триста.
— А еще лучше — пятьсот.
— Я сказал — триста.
Крейг вынул бумажник, отсчитал три стодолларовых банкноты и протянул Уодли. Тот, не глядя, сунул их в карман.
— Ты ведь знаешь, что я никогда их не верну?
— Знаю.
— И не извинюсь, — яростно прошипел Уодли.
— Я и не прошу извиняться.
— А знаешь почему? Потому что ты у меня в долгу. Объяснить, почему? Потому что когда-то мы были на равных. А сейчас ты по-прежнему что-то значишь, а я — ничтожество. Меньше, чем ничтожество.
— Желаю удачи в Мадриде, Йан, — устало бросил Крейг. — Я иду спать. Спокойной ночи.
Он оставил Уодли у фонарного столба; вокруг крутились проститутки. Тот долго провожал глазами удалявшуюся спину Крейга.
К тому времени, когда впереди показался отель, Крейг почувствовал, что замерз и немного дрожит. Он направился к бару, почти пустому в это время суток, перед ужином и окончанием вечернего просмотра. Сев у стойки, Крейг попросил горячий грог, чтобы согреться. Пока он пил, бармен показывал ему фотографии сына, одетого в старинный мундир Escadre Noir французской кавалерийской академии в Сомюре. На снимке молодой человек как раз брал препятствие, сидя на чудесном вороном коне: идеальная посадка, уверенно державшие поводья руки. Крейг похвалил снимок, чтобы доставить удовольствие отцу, думая при этом, как, должно быть, прекрасно посвятить свою жизнь чему-то такому же красивому и бесполезному, как французский кавалерийский эскадрон семидесятых годов.
Его все еще знобило — должно быть, поднималась температура. Поежившись от холода, Крейг расплатился за грог, попрощался с отцом кавалериста и пошел к портье за ключом от номера.
В его ящике лежал конверт, надписанный рукой Гейл Маккиннон. Теперь он пожалел, что не пригласил ее на ужин. Уодли не посмел бы распустить язык в присутствии девушки, а сам он был бы сейчас на триста долларов богаче, потому что Йан постыдился бы просить денег при свидетеле. По правде говоря, встреча с Уодли взволновала его куда сильнее, чем он готов был признаться себе, и теперь, как ни странно, даже разгоравшуюся простуду и озноб Крейг относил за счет встречи с писателем. Ледяной ветер из бездны Канн.
Поднявшись к себе, он натянул свитер и налил виски, опять-таки в лечебных целях. И спать еще рано, несмотря на жар. Он вскрыл послание Гейл Маккиннон и в желтоватом свете люстры прочел написанное:
«Дорогой мистер Крейг! Я опять о своем. И полна оптимизма. Сегодня днем, за обедом и в машине, я почувствовала, что в вас просыпается дружелюбие. Вы отнюдь не так неприступны, как хотите казаться. Когда мы проезжали мимо дома, в котором, по вашим словам, вы провели лето, мне почудилось, что вы собирались сказать больше того, чем позволили себе. Вероятно, вами руководила осторожность, нежелание выдать под влиянием момента что-то такое, о чем вы позже пожалеете. Поэтому я и составила список вопросов, которые вы можете не спеша прочитать, а ответить по вашему выбору в угодной вам форме. Можете отредактировать их, как считаете нужным, если опасаетесь, что нечаянная фраза или не вовремя оброненное слово будут использованы продажным корреспондентом или корреспонденткой. Вопросы прилагаются…»
Крейг прочел первый вопрос и поморщился. Кажется, совсем просто: «Зачем вы приехали в Канны?» Что ж, начало неплохое. Да и конец ничего. Умненькая девочка. Всеобъемлющий, вечный вопрос. Почему вы здесь?
Ответ на этот вопрос поможет определить ваше общее представление о предмете. На то, чтобы сдать экзамен, у вас остается тридцать минут, двадцать четыре часа или сорок восемь лет.
Почему ты именно в этом городе и ни в каком другом? Почему ты в постели именно с этой женщиной и ни с какой другой? Почему ты здесь в одиночестве, а там — среди толпы? Как получилось, что ты стоишь коленопреклоненный перед этим алтарем и именно в этот момент? Что заставило тебя отказаться от одного путешествия и отправиться в другое? Что вынудило тебя переправиться через ту реку вчера, сесть в самолет утром, поцеловать этого ребенка вечером? Что закинуло тебя в эти широты? Какие друзья, враги, успехи, провалы, ложь, истина, временные и географические расчеты, карты, какие маршруты и автострады привели тебя сюда, в этот номер, в этот вечерний час?
Честный вопрос заслуживает честного ответа.
Крейг подошел к столу, сел и достал ручку и бумагу.
«Почему я в Каннах?» — медленно вывел он и замялся. И, не задумываясь о том, что делает, написал почти автоматически:
«Я в Каннах для того, чтобы спасти свою жизнь».
Крейг уставился на только что написанную фразу. Это не его почерк!
Он отложил ручку, внезапно поняв, что сегодня уже ничего больше не напишет.
Все, что вы скажете, может быть использовано против вас.
Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
В глаза с болезненной силой ударил ослепительно яркий свет; откуда-то доносился дикий, пронзительный вой. Крейг открыл глаза.
Прямо в лицо сквозь размазанные «дворниками» грязные полукружья на лобовом стекле пялились две мокрые луны. Руки его бессильно обмякли на рулевом колесе. Он лихорадочно крутанул руль, чудом избежав столкновения с другой машиной на пустынном, блестящем от дождя шоссе. Вопль гудка замер позади звуком похоронного марша. Успокоившись, он стал вести машину осторожнее, не останавливаясь, внимательно вглядываясь через забрызганное стекло в черный бетон.
Еще несколько миль — и руки затряслись, а его проняло ознобом. Он свернул к обочине, заглушил мотор и стал ждать, пока пройдет приступ. Не понятно, сколько прошло времени, прежде чем руки перестали дрожать. Он сознавал только, что на лбу выступил холодный пот, а под мышками ползли ледяные струйки. Он вынул платок, вытер лоб, сделал четыре глубоких вдоха. В машине неприятно пахло. Где он? Ряды темных деревьев вдоль дороги ни о чем не говорили. Крейг вспомнил, что не так давно пересек границу Франции. Значит, сейчас он где-то между рекой Бидасосса и Сан-Себастьяном. Утром он выбрался из Парижа и ехал весь день, останавливаясь только на заправках, где можно было заодно выпить чашку кофе.
«Я едва не погиб в солнечной Испании».
Он собирался добраться до Мадрида без остановок, переночевать и отправиться дальше на юг, в Малагу. Знакомый, кто-то вроде приятеля, вернее, приятель друга, матадор, выступал завтра в Малаге. Они встретились в Аликанте год назад, на трехдневном празднике. Ласковое средиземноморское солнышко, парады оркестров, фейерверки, южноиспанские костюмы, море вина, длинное, бесконечное похмелье, безрассудство чужого веселья, лихая компания, мужчины и женщины, которых он знал достаточно близко, чтобы без забот провести вместе несколько дней, те, кто ничего для него не значил и кого он видел всего четыре-пять раз в год, приезжая на корриду.
Матадор состарился и уже не годился для боя с быками. Он сам знал это. Он был богатым человеком. Почему же так рвался на арену, к животным, стремившимся прикончить его?
— Что я могу сделать? — оправдывался матадор. — Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя единственная игровая площадка. У большинства людей и этого нет. Не допущу, чтобы меня с нее прогнали.
Есть много способов отправиться на тот свет в Испании. Рога, сон за рулем…
Вот уже третий раз в этом году он засыпает в пути. Один раз в предместье Зальцбурга. Другой — на автостраде близ Флоренции. Теперь сегодня. Ему повезло. Или наоборот? Так или иначе, он успел открыть глаза. За последние годы он привык наматывать по девятьсот-тысяче миль без остановки. Что ему нужно было в Зальцбурге и что он хотел увидеть во Флоренции? Его друг матадор выступает за сезон в тридцати разных городах. Почему его потянуло именно в Малагу? Крейг уже не помнил. Ему нравилась ночная езда, одиночество, цепенящая гипнотическая магия летящих навстречу огней, радость от того, что он покидает город, в котором слишком засиделся; он испытывал удовольствие, когда мчал по пустынным темным улицам нового города, преодолевая расстояния.
Орудие самоубийства стояло в каждом гараже. У него хватало ума это понять.