Пенелопа долго воевала за право выбрать для него помещение побольше и лично подобрать мебель. Крейг отказался. Он терпеть не мог офисы, обставленные женами владельцев: толстые ковры, картины дорогих художников. Не менее одного раза в год Пенелопа пыталась также заставить его выгнать Белинду.
— Она ведет себя по-хозяйски, будто офис принадлежит ей, — твердила жена. — И я для нее — пустое место.
Пенелопа ставила секретарше в вину даже манеру одеваться.
— Просто чудовищно, — жаловалась она. — Выглядит так, словно собралась на Кони-Айленд в компании матросов! Что, по-твоему, думают люди, когда, впервые приходя в офис, сталкиваются с этой девицей в платье всех цветов радуги?
Он даже не потрудился ответить, что люди приходят в офис работать с ним, Джессом Крейгом, а не судачить о его секретарше. Вместо этого он спокойно повторял:
— Когда Белинда выйдет замуж, возьму такую, которая перманентно носит траур.
— Замуж? — фыркала Пенелопа. — Эта женщина не выйдет замуж, пока ты жив!
— Надеюсь, ты права, — вздыхал он.
Иногда Пенелопа, в моменты гнева, обвиняла его в связи с Белиндой. Но Крейг и в мыслях ничего подобного не имел, в полной уверенности, что стоит ему коснуться щеки Белинды, как она закатит истерику. И он не видел причин, почему женщина, так добросовестно относившаяся к работе, как Белинда, должна ко всему прочему пресмыкаться перед женой хозяина.
Наконец, он был просто суеверен. В этих жалких маленьких комнатках с некрасивой, смехотворно одетой секретаршей он пережил лучшие минуты жизни, познал успех, о котором даже не мечтал в тот год, когда снял помещение за восемьдесят долларов в месяц. Не стоит искушать судьбу никчемными символами роскоши. Впрочем, сейчас, в конце осеннего нью-йоркского дня, подписывая лавину счетов, обрушившихся на него после несчастного предварительного просмотра в Пасадене и столь же неудачной премьеры в Нью-Йорке, вряд ли можно утверждать, что счастье — постоянный обитатель обшарпанного офиса, в котором он так долго работал.
Большинство чеков оплачивались им самим, а не со счетов компании. В основном это были хозяйственные расходы: еда, напитки, топливо, телефон, жалованье обеим горничным, цветы, две тысячи долларов за диван, обнаруженный Пенелопой в антикварном магазине на Мэдисон-авеню, счета за одежду от «Сакса» с Пятой авеню и «Бергдорфа Гудмена», ежемесячный счет на двести долларов от Чарлза из отеля «Ритц», парикмахера жены. Было множество других: за обучение Энн в лозаннской школе, за обучение Марши в Мэриленде, страховка и аренда гаража, в котором стоит машина Пенелопы, счет на сто восемьдесят долларов от массажистки, посещающей Пенелопу три раза в неделю, безумный счет от голливудского доктора за лечение матери Пенелопы. Теща приехала навестить дочь вскоре после свадьбы, когда Крейг снимал первый свой фильм на побережье, и немедленно слегла от какой-то таинственной болезни да так и умирала с тех пор и никак не могла умереть, хотя место для этого выбрала, прямо скажем, самое дорогое в мире.
Крейг пытался уговорить Пенелопу самой разбираться с домашними счетами, но та постоянно путалась в цифрах: то не платила за телефон, пока его вдруг не отключали, то оплачивала один и тот же счет дважды, а потом месяцами вообще не прикасалась к бумагам, — и Крейг раздражался, находя у себя на столе письма от назойливых кредиторов. Поэтому он попросил Белинду раз в месяц подбивать итоги и печатать чеки и, кипя от бессильной злости, подписывал их сам. И гадал, что думает Белинда, перебирая счета за одежду на суммы, равные или превышающие ее годовое жалованье. Должно быть, удивляется, что можно сделать с женскими волосами за двести долларов в месяц.
Разделавшись с последним чеком, он отбросил ручку, откинулся на спинку кресла и стал смотреть в размалеванное грязными разводами окно на освещенные окна офиса напротив, где под беспощадным светом неоновых ламп трудились клерки и секретарши. Узнай они, чем он занимался весь этот час, имели бы полное право ворваться к нему и разодрать в клочья чековую книжку. Как минимум чековую книжку.
Время от времени он пытался уговорить Пенелопу сократить расходы, но та неизменно разражалась слезами при малейшем упоминании о деньгах. Ссориться из-за столь низменного предмета она считала унизительным. Она и помыслить не могла, что связывает себя с человеком, способным думать лишь о долларах и центах. В ее родном доме, в Чикаго, где прошли детство и юность, о деньгах даже не упоминали. Слушая ее, можно было подумать, что она потомок старинного аристократического рода, чье богатство восходит к блестящему славному прошлому, в котором плебейские материи вроде долгов и векселей обсуждались тайком, где-то в укромных уголках, и улаживались подобострастными поверенными в старомодных сюртуках.
В действительности же ее отец был коммивояжером галантерейной фирмы, умершим в нужде. Крейгу пришлось заплатить за похороны старика.
По мере того как ссоры достигали все большего накала, Пенелопа клялась, что бережет каждый цент, сыпала именами жен приятелей, которые в месяц тратят на одежду больше, чем она за годы, что было чистой правдой, приводила в свидетели небо, что все ее усилия и затраты были сделаны лишь для того, чтобы создать ему приличный дом, выглядеть женой, с которой не стыдно появиться на людях, а также воспитать детей как подобает. Крейг не выносил сцен, особенно если речь шла о деньгах. В глубине души он чувствовал, что большие суммы заработаны не совсем честно и дались ему случайно, по капризу судьбы, ибо он делал только то, чем с радостью занимался бы даром или за сущие гроши. Он просто не мог спорить о деньгах. Даже составлять и обговаривать контракты он поручал Брайану Мерфи или своему бродвейскому поверенному. Не в силах торговаться с напористыми актерами о процентах прибыли с пьесы или фильма, он тем более не умел противиться рыданиям жены независимо от того, следовало ли оплатить телефонный счет на шестьсот долларов или новое пальто. Однако, вспоминая молодость, прошедшую в дешевых отелях, он не переставал удивляться, каким мановением волшебной палочки все переменилось настолько, что он не моргнув глазом платит ежемесячное жалованье двум горничным, работавшим в доме, где редко обедает более двух раз в неделю, а живет всего по пять-шесть месяцев в году.
Хотя Крейг уже привык, что Белинда каждый раз приносила на подпись чеки с бесстрастным выражением лица, он старался тем не менее не встречаться с ней взглядом и, притворяясь страшно занятым, ворчал:
— Спасибо, Белинда. Положите все на стол. Будет время — подпишу.
Когда он впервые встретил Пенелопу, она была очаровательной молодой актрисой, без особенных талантов, одевавшейся со вкусом и снимавшей миленькую квартирку в Гринич-Виллидже за девяносто долларов в месяц. Куда девалась та девушка? Из бережливой молодой женщины, каждую ночь стиравшей в раковине белье и чулки, она почти мгновенно преобразилась в особу, которая изо дня в день прочесывала галереи и антикварные магазины и патрулировала Пятую авеню, словно авангард грабительской армии, передоверила воспитание детей нянькам и помыслить не могла о том, что в Нью-Йорке можно жить где-то кроме как между Шестидесятой и Восемьдесят шестой улицами Ист-Сайда. Американки, по мнению Крейга, купаются в роскоши с такой же легкостью, как дельфин резвится в волнах.
Тот факт, что он виноват не меньше жены и вполне это сознает, отнюдь не облегчал процедуру возни с чеками.
Он подсчитал общую сумму расходов, аккуратно внес в чековую книжку. Всего девять тысяч триста двадцать шесть долларов сорок семь центов. Не так уж мало для человека, пережившего два провала.
Когда они работали над первой пьесой, Бреннер сказал как-то с максимализмом, присущим юности:
— Не могу принимать всерьез проблемы человека, зарабатывающего больше пятидесяти долларов в неделю.
Интересно, что сказал бы сейчас бывший друг, попади он случайно сюда в тот момент, когда на столе громоздится груда листочков с его подписью?
Повинуясь непонятному порыву, Крейг выписал еще один чек, от руки, на девять тысяч триста двадцать шесть долларов сорок семь центов, не указывая имени получателя. Потом вписал адрес больницы, в которой родились его дочери.
К чеку он приложил короткую записку попечителям больничного фонда, вложил все в конверт, надписал адрес и запечатал.
После чего еще раз подытожил расходы. Позвал Белинду. Интерком он так и не установил, решив, что это чересчур официально.
Он протянул секретарше конверт и чеки и сказал:
— На сегодня все. Большое спасибо.
Потом он спустился в соседний бар и выпил столько, чтобы все события грядущего вечера слились в неясную дымку и неразборчивый гул голосов.
Когда он добрался наконец домой, Пенелопа возмутилась:
— Интересно, доживу ли я до того дня, когда ты явишься к ужину трезвым?
Последние гости только что ушли, и по всей гостиной стояли пустые стаканы. Пенелопа вытряхивала на кухне пепельницы. Он посмотрел на часы. Половина второго. Что-то сегодня все засиделись. Он почти рухнул в кресло и сбросил туфли. За столом собралось четырнадцать человек. Еда была вкусной. Общество — скучным. Он выпил слишком много вина.
Теоретически все двенадцать гостей были его друзьями. Но настоящими он считал только двоих — Роберта и Элис Пейн. Роберт Пейн — коммерческий директор издательства, плотный, основательный, энциклопедически образованный человек, говорил неторопливо, взвешивая каждое слово, и терпеть не мог пустой болтовни. Они познакомились, когда Крейга попросили составить для издательства антологию пьес, и сразу же подружились. Его жена Элис — детский психиатр, крупная, грузная, грубовато-красивая женщина с гривой седеющих, по-мужски подстриженных волос, обрамляющих спокойное овальное лицо. Пенелопа считала их занудами и приглашала исключительно ради Крейга, чтобы тот не слишком жаловался на остальных.
За столом, кроме него, не оказалось ни одного человека, имевшего отношение к кино или театру, хотя двое время от времени вкладывали деньги в постановки Крейга. Тут, как обычно, пребывал Берти Фолсом. С тех пор как умерла его жена, он присутствовал на всех званых ужинах. И как заведенный в мельчайших подробностях рассказывал о биржевых курсах. Фолсом был на несколько лет старше Крейга — лысеющий остролицый коротышка, ничем не примечательный, безукоризненно одетый, с аккуратным круглым брюшком, глава крупной брокерской фирмы на Уолл-стрит. Крейг считал, что чем больше времени проводит Берти в деловой части города, тем сильнее его влияние. Иногда он давал советы Крейгу по части ценных бумаг. Порой Крейг им следовал. Иногда совет оказывался дельным. Став вдовцом, Фолсом посещал все приемы Крейгов. Часто он сам звонил часиков в шесть и спрашивал, что они делают. Когда заняться было особенно нечем, Крейги приглашали его поужинать вместе, в тесном семейном кругу. Фолсом помнил их дни рождения, приносил подарки Энн и Марше. Пенелопа жалела его. Крейг подсчитал как-то, что состояние Фолсома едва ли меньше двух миллионов долларов. Возможно, столь нежное сострадание к человеку, чей капитал равен двум миллионам, служит ярким свидетельством душевной доброты Пенелопы, которая находит время на столь сильные чувства. Когда же у них бывали приемы, подобные сегодняшним, Пенелопа специально приглашала для Фолсома какую-нибудь даму, обычно из разведенных, которые всегда свободны и готовы прийти на ужин в любой дом. Когда Крейг был занят или уезжал, Фолсом сопровождал Пенелопу в театр и на вечеринки. Кто-то когда-то сказал, что Фолсом — человек полезный и не помешает иметь вдовца в кругу друзей.
Если не считать наставлений Берти Фолсома по поводу биржевых курсов акций, беседа в основном велась о прислуге, о том, что в этом сезоне одна бродвейская пьеса хуже другой, о спортивных автомобилях — «феррари», «порше» и «мазератти», о нынешней ужасной молодежи. Говорили о любовных романах, открытых и тайных, об отсутствующих друзьях, о невозможности отыскать приличное местечко для отдыха на Карибах, о сравнительных достоинствах различных лыжных курортов. Почти все присутствующие катались зимой на лыжах. Все, кроме Крейга. Пенелопа месяц в году проводила в Солнечной долине и Аспене. Одна. Сидя во главе стола в своем нью-йоркском доме в Ист-Сайде, Крейг чувствовал, что, ни разу не побывав на курорте, стал специалистом по лыжному спорту. Он ничего не имел против лыж; жаль только, что в юности у него не было времени ими заняться. Однако он считал, что столь ярым любителям следует просто кататься с гор, вместо того чтобы без конца об этом болтать. В этот вечер никто не упомянул ни о его последней картине, ни вообще о его фильмах. Никто, кроме Пейнов, которые специально пришли пораньше, чтобы застать его одного и поговорить за коктейлем, пока не соберутся остальные гости. Пейнам понравилась его последняя работа. Правда, сцена насилия в парижском ночном клубе, где герой ввязывается в общую драку, несколько смущала Элис.
— Элис, — ласково заметил Роберт Пейн, — никак не может забыть, что она психиатр, даже когда смотрит кино.
Впрочем, одна из тем вызвала у Крейга неподдельный интерес. Речь зашла о феминизме, и Пенелопа, обычно не слишком разговорчивая за столом, неожиданно обрушилась на мужчин-шовинистов, защищая активисток движения. Крейг согласился с ней. Его примеру последовали другие женщины за столом. Не будь они так заняты примерками, устройством званых ужинов, посещением парикмахеров и поездками на Карибы и в Солнечную долину, вне всякого сомнения, внесли бы огромный вклад в движение.
Крейг никогда не трудился составлять списки гостей, хотя бы потому, что у него и без того было полно дел. Иногда новый знакомый ему нравился, и Крейг просил Пенелопу пригласить его, но та почти всегда находила достаточно вескую причину для отказа, объясняя, что этот мужчина (или женщина, или супружеская пара) плохо впишется в предполагаемую компанию.
Крейг вздохнул, сам не зная почему, тяжело поднялся и, как был в носках, ступая по мягкому ковру, подошел к серванту и налил себе виски. Вошедшая Пенелопа метнула взгляд на стакан в его руке, и Крейг, как всегда в таких случаях, почувствовал себя виноватым. И, словно бросая вызов, взял бутылку, добавил себе виски еще на палец, плеснул немного содовой и вернулся в кресло. Пенелопа бесшумно расхаживала по большой уютной комнате в приглушенном свете, бросавшем кремовые отблески на полированное дерево ломберных столиков, парчовую обивку кресел, медные вазы, полные цветов. Пенелопа не выносила яркого света, и поэтому в любом доме, где она обитала, даже снятом на лето, было трудно найти местечко, чтобы почитать.
Длинный свободный красный бархатный халат, изящно облегающий стройное моложавое тело, чуть натягивается, когда она поправляет букет, кладет журнал на полку, закрывает крышку серебряной шкатулки с сигаретами. У нее безупречный вкус. Вещи кажутся красивее, когда она к ним прикасается. Дом не кичится излишней роскошью, нет ничего крикливого, показушного, но как же приятно здесь жить. Недаром Крейг его любит.
Сидя со стаканом виски, он наблюдал, как жена медленно движется по теплой, приветливой комнате, и постепенно забывал о надоедливых гостях. В этот момент, молчаливо восхищаясь ею, он чувствовал, что любит жену и рад, что женился. Он знал ее недостатки. Она лгунья, мотовка, коварна и хитра, часто претенциозна, тащит в дом людей второго сорта, потому что опасается выглядеть бледно на фоне остроумных, красивых, образованных людей; она изменяет ему и в то же время донимает приступами ревности; когда случаются неприятности, непременно находит способ свалить ответственность на других, обычно на него, часто надоедает мужу. И все же он любил ее. Не бывает идеальных браков. Каждый партнер должен чем-то поступаться. Он не питал иллюзий относительно собственной безупречности и был уверен, что в душе Пенелопа хранит куда более длинный список его недостатков, чем он может предъявить ей.
Он отставил стакан, встал, подошел к ней и поцеловал в затылок. Пенелопа на миг оцепенела, словно он застал ее врасплох.
— Пойдем спать, — прошептал он.