— Крейг у телефона.
Послышалось отдаленное завывание проводов, невнятный гул американских голосов, слишком тихий, чтобы разобрать слова, прорезались ни с того ни с сего несколько фортепьянных нот, потом щелчок и тишина. Крейг нахмурился, положил трубку и посмотрел на часы. Начало первого ночи, то есть между тремя и шестью дня на американском континенте. Он подождал, но телефон продолжал молчать.
Крейг встал и налил себе виски. И вдруг ощутил влагу на щеках. Он подошел к зеркалу и, не веря собственным глазам, увидел, что плачет. Он грубо смахнул слезы тыльной стороной ладони, осушил стакан наполовину и разъяренно уставился на телефон. Кто пытался дотянуться до него через океан, чье послание сбилось с пути?
Возможно, именно этот, единственный голос мог бы все прояснить: сказать, что с ним делается, каковы его актив и пассив, велики ли долги и сколько должны ему. В какую графу невидимой банковской книги стоит внести его женитьбу, дочерей и карьеру. Раз и навсегда дать ему знать, моральный ли он банкрот или человек вполне состоятельный с точки зрения этики, объявить, растратил ли он впустую способность любить, ответить на вопрос, не было ли в эту эпоху войн и бесконечного ужаса его увлечение миром теней и грез жестоким нарушением принципов чести и благородства.
Но телефон молчал. Неведомый голос так и не долетел до него. Крейг допил свое виски.
Раньше стоило ему уехать, как Пенелопа принималась названивать почти каждую ночь, перед тем как лечь спать.
— Не могу спокойно уснуть, — объясняла она, — пока не услышу тебя и не уверюсь, что с тобой все в порядке.
Телефонные счета были чудовищными.
Порой ее звонки раздражали его, иногда же Крейга захлестывала неожиданная нежность при звуках знакомого низкого мелодичного голоса, доносившегося из далекого города, с другого континента. Ему становилось не по себе при мысли о том, что она шпионит за ним, проверяет, один ли он в номере, хотя после того, что случилось между ними, он не считал себя обязанным хранить ей верность, по крайней мере верность такого рода. Бывало, он ей изменял. И твердил себе, что делает это без малейших угрызений совести. И нельзя сказать, что, потакая своим прихотям, он не получал удовольствия. Но никогда не позволял себе длительных связей, считая, что это в какой-то степени защищает его брак. По той же причине он никогда не следил за женой и не старался подробнее узнать о ее отношениях с посторонними мужчинами. Она же втайне рылась в его бумагах, выискивала имена женщин, хотя он не вскрывал адресованных ей писем и не расспрашивал, с кем она видится и куда ходит. Не слишком вдаваясь в рассуждения о мотивах такого поведения, он чувствовал: это было бы унизительным для него и оскорбляло бы самолюбие. Он давно разгадал чисто женские уловки ночных звонков Пенелопы, но по большей части относился к ним терпимо, отчасти забавлялся, а иногда чувствовал себя польщенным. Теперь же понял, как ошибался. Они с самого начала были неискренни друг с другом, словно боялись хотя бы раз поговорить откровенно, и этим окончательно разрушили свой брак.
Прочитав утром ее письмо, он обозлился, немедленно выписал чек и долго сетовал на ее алчность и мелочность. Но сейчас, ночью, сидя в темной комнате, наедине с воспоминаниями, разбуженными видом дома на мысе Антиб, он ощущал прежнюю горечь, а неясные голоса в телефонной трубке, все еще отдающиеся в ушах, возвращали его к давним, более светлым временам.
Для Крейга лучшими часами супружеской жизни были те, когда он возвращался поздно вечером, проведя в театре бесконечно длинный день, заполненный утомительными, зачастую бестолковыми репетициями, яростными схватками характеров и темпераментов, которые ему, по долгу продюсера, приходилось улаживать. Возвращался и видел Пенелопу в красиво обставленной гостиной их уютного дома. Та неизменно ждала его, чтобы налить виски, выслушать рассказ о всех событиях очередного сумасшедшего дня с многочисленными его проблемами, маленькими трагедиями, нелепыми фарсами, о страхах за будущее, спорах, которые необходимо разрешить. Она неизменно оставалась участливой, хладнокровной, понимающей. На ее ум и интуицию можно было положиться. Она была полезным советчиком, верной помощницей, самым надежным из партнеров, всегда преданным его интересам. Воспоминаний о супружеской жизни, ее счастливых мгновениях: лето в Антибе, шумная возня с дочерьми, даже их полузабытые жаркие ласки — было немало. Но именно эти долгие, тихие полуночные беседы, когда они делились друг с другом всем лучшим, что в них было, составляли истинную основу их брака. Их-то и всего труднее забыть.
Что же, сегодня его так одолели проблемы, что не мешало бы выслушать мудрый совет. Несмотря ни на что, в душе Крейг сознавал: он истосковался по звукам ее голоса. Когда он написал ей, что решил развестись, она ответила длинным посланием, умоляя не делать этого, не разрушать их брак, страстно взывая к его разуму, приводя достаточно веские причины, чтобы оставить все как есть. Он даже не дочитал до конца, боясь, вероятно, как бы это письмо не поколебало его решимости, и ответил холодной запиской, в которой попросил найти себе адвоката.
И как неизбежное следствие, она стала игрушкой в руках этого самого адвоката и добивается денег, выгод, мести. Теперь он жалел, что не прочитал то письмо более внимательно.
Под влиянием непонятного порыва он снял трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. И только потом сообразил, что Пенелопа, если верить дочери, сейчас в Женеве.
«Глупая женщина, — подумал он, сняв заказ, — как раз сегодня ей стоило бы оказаться дома».
Он подлил себе виски и со стаканом в руке принялся мерить шагами комнату, злясь на себя за то, что растравил душу воспоминаниями о прошлом. Зачем бы он ни приехал в Канны, уж точно не для того, чтобы предаваться самобичеванию. Ах, эта Гейл Маккиннон! Все из-за нее! Что ж, если замахнулся — бей. Коли начал, нужно идти до конца. Вспомнить все ошибки, неверные шаги, измены и предательство. Если сегодня в повестке дня мазохизм, наслаждайся тем, что есть. Прислушайся к привидениям, припомни, какой была погода в прежние времена…
Он отхлебнул виски, скорчился у стола и вновь позволил прошлому завладеть им.
После трехмесячного путешествия в Европу он опять сидел у себя в офисе. Дела шли ни шатко ни валко. Поездка не принесла ничего нового. Ему отчего-то нравилось жить как бы вне времени, откладывая все решения на потом.
На письменном столе громоздилась груда сценариев. Он без особого интереса пролистал их. До разрыва, или, точнее, полуразрыва, с Пенелопой он большей частью привык читать в маленькой студии, устроенной им собственноручно под самой крышей. Телефона там не было, так что никто ему не мешал. Но после возвращения он снял номер в отеле, неподалеку от офиса, лишь изредка приходил домой и почти никогда не оставался там на ночь. Он не перевез в отель ни вещи, ни книги и жил в доме, только когда приезжали дочери, что случалось крайне редко. Крейг не знал, насколько они осведомлены о разрыве: девушки никак не давали понять, что заметили перемены. Слишком уж были заняты своими проблемами: школа, свидания, диеты. Крейгу казалось, что родители вообще для них не существуют, и если бы даже разыграли сцену убийства из «Макбета» прямо в гостиной, с обнаженным кинжалом и настоящей кровью, вряд ли они обратили бы внимание. Он считал, что чисто внешне они с Пенелопой ведут себя как обычно, разве что чуть более вежливо и холодно. Ни сцен, ни скандалов. Они не спрашивали друг у друга, кто куда идет. В этот период жизни он чувствовал странное умиротворение, как человек, крайне медленно поправляющийся после тяжелой болезни и понимающий, что никаких особенных усилий от него не требуется.
Иногда они даже выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия Пенелопа сделала ему подарок. Они отправились в Мэриленд — посмотреть школьный спектакль, в котором Марше досталась небольшая роль, а потом ночевали в одном номере.
Ни один из представленных сценариев не казался достойным постановки, хотя, по его мнению, один-другой и снискали бы успех. Когда за такие пьесы брались другие люди и создавали шедевры, он не испытывал ни зависти, ни чувства потери.
Он давно перестал читать театральную хронику и не подписывался на специальные газеты. Избегал ресторанов вроде своих любимых «Сардис» и «Даунис», где всегда тусовалась богема, люди из мира театра и кино, многие из них были его знакомыми. После неудачного просмотра в Пасадене он не бывал в Голливуде и каждый раз, когда звонил Брайан Мерфи с сообщением, что посылает сценарий или книгу, которые могли бы заинтересовать его, добросовестно все прочитывал — и отказывался. Так продолжалось почти год. Теперь Мерфи звонил лишь затем, чтобы справиться, все ли в порядке. Крейг неизменно отвечал, что жив и здоров.
В дверь постучали. Вошла Белинда с очередной рукописью, к которой был подколот конверт. Выражение лица секретарши было на редкость странным.
— Только что принесли, — осторожно заметила она, кладя сценарий на стол. — Лично вам. Новая пьеса Эдди Бреннера.
— Кто принес? — едва выговорил Крейг, стараясь не показывать, как взволнован.
— Миссис Бреннер.
— Почему же она не зашла поздороваться?
— Я просила. Но она сказала, что предпочитает не делать этого.
— Спасибо, — поблагодарил Крейг, вскрывая конверт.
Белинда удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.
Письмо оказалось от Сьюзен Бреннер. Крейг симпатизировал ей и сожалел, что обстоятельства больше не позволяют им встречаться.
«Дорогой Джесс, — писала она, — Эд не знает, что я решила показать вам его пьесу, а если узнает, мне придется несладко. Но это не важно. Все, что случилось между вами, уже давно в прошлом, а мне нужно, чтобы пьесу просмотрел надежный человек. Последнее время Эд имел дело с людьми недостойными, оказавшими и на него, и на его работу поистине губительное влияние, так что на этот раз я попытаюсь спасти его от них.
Мне кажется, это лучшая вещь из всего, что он написал после «Пехотинца», по крайней мере она проникнута тем же настроением. Вы увидите сами, когда прочтете.
Пьесы Эда находили достойное сценическое воплощение исключительно в период работы с вами и Фрэнком Баранисом. Надеюсь, что вы трое сумеете и на этот раз собраться вместе.
Я верю в ваш талант, честность и желание максимально приблизить театр к реальности. Считаю вас также слишком рассудительным и порядочным человеком, чтобы позволить тяжелым воспоминаниям встать на пути стремления к совершенству.
Когда вы прочтете эту пьесу, пожалуйста, позвоните. Лучше всего утром, часов в десять. Эд снимает неподалеку маленький офис, и к этому времени его уже не будет дома. Ваша Сью».
Верная, наивная, исполненная оптимизма жена. Как всегда. Жаль, что ее тем летом не было в Антибе.
Он долго рассматривал рукопись. Напечатано плохо, а сшито еще хуже. Возможно, печатала преданная жена. Вряд ли Бреннеру по карману нанять профессиональную машинистку. «Тяжелые воспоминания», — пишет Сьюзен Бреннер. Дело уже не только в них. Они погребены под таким грузом новых воспоминаний, мучительных и не только, что теперь почти не задевают его. Так, пошлый анекдот, рассказанный о почти незнакомом человеке.
Крейг встал и открыл дверь. Белинда за своим столом читала роман.
— Белинда, ни с кем меня не соединяйте, пока не попрошу.
Белинда кивнула. В последнее время сюда почти никто не звонил. И сказал он это автоматически, лишь по привычке.
Он сел и стал читать неровно напечатанные строчки. Уже через час он перевернул последнюю страничку. Крейгу очень хотелось, чтобы пьеса оказалась удачной, но, отложив рукопись, он понял, что не станет за нее браться.
Сюжет, как и в «Пехотинце», был военный. Только не о битвах, а о войсковой части, сражавшейся в Африке и переведенной в Англию перед высадкой на европейском побережье. Крейгу показалось, что автор хотел сказать многое, но так и не сумел осуществить свои замыслы. Среди действующих лиц были ветераны, закаленные в сражениях или, наоборот, доведенные до отчаяния, сломленные ужасами войны. Они противопоставлялись зеленым новичкам, которым еще только предстояло пройти школу мужества. Молодежь, отнюдь не уверенную в собственной отваге и не знавшую, как вести себя, когда настанет время идти в бой, подвергали жестокой муштре и держали в страхе перед стариками. Кроме изображения постоянных довольно жестоких стычек между двумя группами, было еще несколько сцен с участием местных жителей, девушек, британских солдат и их родственников — Бреннер пытался анализировать природу различий между представителями двух обществ, которых столкнули вместе капризы войны.
Стилистически пьеса была крайне неровной: автор переходил от трагедии к мелодраме, а потом к грубому фарсу. В отличие от первой пьесы, простой, цельной, беспощадно-реалистично, неумолимо ведущей к неизбежной кровавой развязке, сюжет этой пьесы оказался расплывчатым, морализаторским, автор беспорядочно метался от сцены к сцене, от эмоции к эмоции. По мнению Крейга, зрелость Бреннера, если это можно назвать именно так, лишила его творчество прежней ясности. Из произведения ушла душа. Видимо, предстоит нелегкий разговор со Сьюзен.