Гейл, возможно, ответила бы на каждый, и во всех подробностях.
Энн недоуменно разглядывала титульный лист рукописи.
— Кто этот Малкольм Харт? — удивилась она.
— Человек, которого я знал на войне. Он погиб.
— Ты, кажется, сказал, что сам написал сценарий.
— Так и есть.
Он уже жалел, что проболтался по дороге из аэропорта. Теперь приходится объясняться.
— Почему же здесь стоит другое имя?
— Можешь назвать это моим nom de plume.
— Зачем тебе nom de plume?
— По деловым соображениям, — пояснил он.
Энн скорчила гримаску.
— Стыдишься его? — поддела она, постучав пальцем по рукописи.
— Не знаю. Пока не знаю.
— Мне это не нравится, — решительно заявила Энн. — Что-то тут не так.
— По-моему, ты преувеличиваешь.
Он был смущен оборотом, который приняла беседа.
— Это старая и благородная традиция. Вспомни, прекрасный писатель по имени Сэмюел Клеменс подписывал свои работы «Марк Твен».
Судя по неодобрительно поджатым губам, он ее не убедил.
— Я скажу тебе правду, — снова начал он. — Все происходит от неуверенности в себе, а если еще откровеннее — от страха. Я никогда ничего не писал раньше и не имею ни малейшего понятия, хорошо получилось или плохо. Пока кто-то не выскажет своего мнения, я чувствую себя в безопасности, скрываясь под чужим именем. Неужели не понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Энн, — но все же считаю, что это неправильно.
— Позволь мне самому судить, что правильно и что неправильно, Энн, — деланно-твердым тоном оборвал он. В конце концов, на этом этапе жизни он не собирается жить по указке своей двадцатилетней дочери, с ее негибкой, стальной твердости совестью.
— Ладно, — обиженно бросила Энн, — если не хочешь, чтобы я говорила все, что думаю, мне лучше заткнуться.
Она положила сценарий на стол.
— Энн, дорогая, — мягко сказал он, — разумеется, я хочу, чтобы мы говорили по душам. В таком случае и я имею право высказать свое мнение. Справедливо?
— Ты считаешь меня наглым отродьем? — улыбнулась Энн.
— Иногда.
— Наверное, так и есть. — Она поцеловала его в щеку. — Иногда. — И, подняв стакан, пожелала: — Будем здоровы.
— Будем здоровы, — эхом отозвался Крейг.
— Ммм, — оценивающе промычала Энн, сделав большой глоток виски. Крейг вспомнил, как любил наблюдать за дочерью в детстве, пока та пила перед сном молоко.
Энн оглядела большую комнату.
— Этот номер, должно быть, ужасно дорогой.
— Ужасно, — согласился он.
— Мамуля все твердит, что ты кончишь дни в богадельне.
— И вероятно, права.
— Она говорит, ты безобразно расточителен.
— Кому и знать, как не ей.
— Она донимает меня расспросами, употребляю ли я наркотики.
Энн, очевидно, ждала подобного вопроса и от него.
— Судя по тому, что я видел и слышал, — объяснил Крейг, — стоит считать само собой разумеющимся, что каждый студент каждого американского колледжа рано или поздно хоть раз да выкурит косячок. Наверное, ты тоже в их числе.
— Наверное, — согласилась Энн.
— Кроме того, я полагаю, ты достаточно умна, чтобы экспериментировать с чем-то более опасным. Вот, собственно, и все. А теперь давай наложим мораторий на упоминание о мамуле, согласна?
— Знаешь, о чем я думала за ужином, глядя на тебя? — неожиданно спросила Энн. — Я думала, какой ты у меня красивый. Густые волосы, ни капли жира и избороздившие лицо следы прожитых лет. Совсем как удалившийся на покой гладиатор, правда, слишком чувствительный, потому что старые раны все ноют.
Крейг рассмеялся.