— Где деньги? — шепотом спросил он старика, отозвав его в темный уголок.
— У меня за пазухой. Где же они могут быть?
— Отдай мне их. Потихоньку и поскорее.
— Но зачем? Ведь здесь не надо покупать билета.
— Твой я ученик или нет? Разве я не охраняю твои старые ноги в пути? Дай мне деньги, а на заре я возвращу их тебе. — Он просунул руку за пояс ламы и вынул кошелек.
— Пусть будет так, пусть будет так. — Старик покачал головой. — Это обширный и страшный мир. Я не знал, что в нем живет столько людей.
На следующее утро жрец был в очень дурном настроении, а лама вполне счастлив. Ким провел чрезвычайно приятный вечер со стариком, который принес свою кавалерийскую саблю и, покачивая ее на своих коленях, рассказывал про восстание и молодых капитанов, уже тридцать лет лежавших в могилах, пока Ким не заснул.
— Воздух этой страны действительно хорош, — сказал лама. — Я сплю чутко, как все старые люди, но эту ночь я проспал беспробудно до самого утра. И теперь я как будто еще не проснулся.
— Выпей глоток горячего молока, — сказал Ким, которому нередко приходилось приносить такое лекарство своим знакомым курильщикам опиума. — Пора отправляться в путь.
— В длинный путь, через который протекают все реки Индостана, — весело сказал лама. — Идем. Но чем думаешь ты вознаградить этих людей, и в особенности жреца, за их великую доброту? Правда, здесь, в этой жизни, они и идолопоклонники, но в другой жизни, может быть, получат просветление… Рупию на храм? То, что там внутри, — только камень, окрашены в красную краску, но сердце человека, если оно доброе мы должны признавать всегда и повсюду.
— Служитель Божий, бывал ты когда-нибудь один в пути? — им взглянул проницательно, словно индийские вороны, проявляющие такую усердную активность на полях.
— Конечно, дитя, от Кулу до Патанкота, от Кулу, где умер первый ученик. Когда люди бывали добры к нам, мы оставляли их богам приношения, и все в горах хорошо относились к нам.
— В Индостане иное дело, — сухо сказал Ким. — У их богов много рук, и они злобны. Оставь их в покое.
— Я провожу тебя немного по дороге, Всеобщий Друг, тебя и твоего желтолицего. — Старый воин, худой, как скелет, подъехал на тощем пони-иноходце. — Прошлый вечер разбудил источники воспоминаний в моем иссохшем сердце и был благословением для меня. Война действительно в воздухе. Я чую ее. Смотри! Я привез мою саблю.
Он сидел на маленьком пони, длинноногий, с большой саблей на боку, с рукой, опущенной на эфес, и огладывал свирепым взглядом тянувшиеся к северу равнины. — Расскажи мне еще раз, каким он явился тебе в видении. Садись сзади меня. Лошадь выдержит нас обоих.
— Я — ученик этого святого человека, — сказал Ким, когда они вышли из ворот деревни, жители которой, казалось, были почти огорчены расставанием с ними, только прощание жреца было холодно и сдержанно. Он истратил опиум на человека, у которого не было денег с собой.
— Хорошо сказано. Я не очень привык к святым людям, но почтительность всегда хорошее дело. В нынешнее время почтительности не существует — я не вижу ее даже тогда, когда какой-нибудь сахиб комиссариата навещает меня. Но зачем тот, кого его звезда ведет к войне, следует за Служителем Божиим?
— Он действительно Служитель Божий, — горячо сказал Ким. — Святой по правдивости, словам и поступкам. Он не похож на других. Я никогда не видел такого человека. Мы не гадальщики, не фокусники и не нищие.
— Что касается тебя, то я вижу, что это правда; другого не знаю. Но ходит он хорошо.
Свежесть раннего утра увлекала ламу, и он шел большими легкими шагами, похожими на шаги верблюда. Он погрузился в размышления и машинально перебирал четки.
Они подвигались вперед по изрытой колеями, истоптанной дороге, которая, извиваясь, шла по равнине между большими темно-зелеными рощами манговых деревьев. На востоке смутно виднелась линия Гималаев со снежными вершинами. Вся Индия была на работе в полях, всюду слышался скрип колодезных колес, крики пахарей, шедших за своими животными, и карканье воронов. Даже пони чувствовал благотворное влияние этого утра и чуть было не пустился рысью, когда Ким положил руку на кожаное стремя.
— Я раскаиваюсь, что не дал рупию на храм, — сказал лама, дойдя до последней из восьмидесяти двух бус, составлявших четки.
Старый воин проворчал что-то в бороду, и лама впервые заметил его присутствие.
— Ты также ищешь реку? — спросил он, оборачиваясь.
— День еще только начинается, — послышался ответ. — Какая нужда в реке, кроме той, что из нее можно напиться? Я пришел указать тебе короткий путь на большую дорогу.
— Эту любезность следует запомнить, о благосклонный человек, но к чему эта сабля?
Старый воин имел смущенный вид ребенка, которому помешали в его игре.
— Сабля, — сказал он, вертя ее в руках. — О, это была фантазия старика. Правда, есть приказание полиции, воспрещающее ношение оружия в Индостане, но, — он ободрился и ударил по эфесу, — все констебли вокруг знают меня.
Это нехорошая фантазия, — сказал лама. — Какая польза в том, чтоб убивать людей?
— Очень малая, насколько я знаю, но если бы дурных людей не убивали временами, на свете не было бы места для беззащитных мечтателей. Я говорю, что знаю, как человек, видевший всю страну на юг от Дели омытой кровью.
— Что же это было за безумие?
— Про то знают только боги, пославшие эту кару. Безумие охватило всю армию, и солдаты восстали против своих офицеров. Это было первое зло, однако оно не было бы непоправимо, если бы они удержали свои руки. Но они вздумали убивать жен и детей сахибов. Тогда приехали сахибы из-за моря и потребовали строжайшего отчета.
— Кажется, какой-то слух дошел до меня много лет тому назад. Насколько я помню, это называлось Черным годом.
— Какую жизнь вел ты, если не знал об этом годе? Только слух! Вся земля знала и дрожала.
— Наша земля тряслась только раз — в тот день, когда Всесовершенный достиг просветления.
— Гм! Ну, я, по крайней мере, видел, как трясся Дели, а Дели — это центр вселенной.
— Так они восстали против женщин и детей? Это было дурное дело, которое не могло избегнуть наказания.
— Многие пытались сделать это, но безуспешно. Я был тогда в кавалерийском полку. Он распался. Из шестисот восьмидесяти сабель остались верными, как выдумаете, сколько? Трое. Я был один из них.
— Тем больше чести.
— Чести! В те дни мы не считали это честью. Мой народ, мои друзья, мои братья отвернулись от меня. Они говорили: «Час англичан пробил. Пусть всякий захватит себе небольшой кусок земли». Но я говорил с людьми из Сабраона, Чиллианкаллаха, Мудки и Ферозешаха. Я сказал им: «Обождите немного, и ветер переменится. Нет благословения на это дело». В дни я проехал семьдесят миль с одной английской мэм-сахиб (госпожой) и ее ребенком в седле. (Ух! Вот это был конь, годный для мужчины!) Я отвез их в безопасное место и вернулся к моему офицеру — единственному оставшемуся в живых из пяти офицеров нашего полка. «Дайте мне работу, — сказал я, — потому что я отверженный, и моя сабля омочена кровью моего двоюродного брата». «Будешь доволен, — сказал он. — Дела предстоит много. Когда окончится это безумие будет награда».
— Да, конечно, бывает награда, когда проходит безумие, — почти про себя пробормотал лама.
— В то время не вешали медалей на каждого, кто случайно слышал пушечный выстрел. Нет! Я участвовал в девятнадцати сражениях, в сорока шести кавалерийских стычках, а в маленьких делах — без конца. У меня девять ран, медаль, четыре пряжки и орден, потому что мои начальники, которые теперь все генералы, вспомнили меня, когда было пятидесятилетие царствования императрицы Индии, и вся страна ликовала. Они сказали: «Дайте ему орден Британской Индии». Я ношу его на шее. Я получил также поместье от государства — свободный дар мне и моей семье. Люди того времени — теперь они комиссары — приезжают ко мне во время жатвы, сидя на высоких лошадях так, что все могут их видеть, и мы говорим о былых сражениях. Имя одного умершего ведет к воспоминанию о другом.
— А потом? — сказал лама.
— Потом они уходят, но после того, как их видела вся деревня.