Она улыбнулась ему в ответ. Подумаешь. Это ни к чему ее не обязывало.
Молли заметила, что Элизабет улыбается незнакомцу, и посмотрела на него с той обаятельной, но нагловатой оценивающей усмешкой, от которой так тушевались мужчины. Этот, впрочем, усмехнулся в ответ и не отвел глаз.
— Пожалуйста, пятнадцать китайских печений с предсказаниями судьбы, — попросила Молли продавца.
Тот принялся бережно и осторожно перегружать в ее пакет хрупкие, ароматные чудеса своего загадочного искусства. Элизабет не выдержала и, закусив губу, чтобы не рассмеяться, еще раз оглянулась. Незнакомец по-прежнему улыбался ей, как старший мальчишка из дома напротив, — поддразнивающе и одобрительно. Склонив голову набок. Темно-каштановые волосы, круглое лицо. Глаза хулиганистого подростка, привыкшего прилично вести себя в обществе, но во всякую секунду готового что–нибудь выкинуть. Элизабет поймала себя на том, что ее улыбка становится почти призывной, приглашающей за ними последовать. Молли уже тянула ее к выходу. «Неужели пойдет за нами и заговорит?» — думала Элизабет с испугом и тайной надеждой. Давно она так не улыбалась никому, да и с чего бы это вдруг? Она оглянулась в последний раз, уже закрыв за собой стеклянную дверь. Он шутил о чем–то с продавцом. Он и не думал за ними следовать. Так тебе и надо, мечтательная дура.
...У нее в квартирке, где и должен был состояться банкет, Молли с ходу сбросила сандалии и босиком прошлепала на кухню. Элизабет смотрела ей вслед. Полные, сильные икры, смуглые ноги с темными волосками — из–за этого Молли никогда не могла себе позволить мини-юбку. Отчего у нее все так просто? Не может быть, чтобы она была лучше Элизабет. Глядя на ее ноги, вспоминаешь о расческе. Хоббит-Молли, и однако она с поразительной легкостью затаскивала к себе в постель, кого хотела. Даже шеф, поговаривают, однажды с ней переспал, — правда, сама Молли яростно отрицала это. Элизабет сунула ноги в мягкие вязаные тапочки и прошла вслед за подругой, которая уже хозяйничала на кухне. Впрочем, она была единственной, кто действительно гостил здесь частенько. Готовила она, как богиня кулинарии, если только такая существовала в мифологии. Элизабет напрочь перезабыла почти все, чему ее учили в колледже, не путаясь только в направлениях живописи XX века, — хотя кому какое дело до них сегодня?..
Молли взглянула на нее иронически:
— Ты все переживаешь из–за таксиста?
С таксистом вышло действительно неловко. Когда он вез их из лавочки, Молли издевалась над бедным малым, как хотела. Начать с того, что она тормознула машину только потому, что крикнула во все горло: «Я беременна! И она тоже!» Шофер подозрительно оглядывал Элизабет: если она и могла быть беременна при своей фигуре, то максимум на втором часе беременности. Молли, впрочем, от души веселилась.
— Из–за таксиста? Что ты, он был вполне тобой очарован.
— Или тебе понравился этот, в лавочке? Этот пухлый?
— Он не пухлый, — машинально вступилась Элизабет за незнакомца.
— Успокойся, подруга! Ты можешь прийти в себя? Ты скоро будешь помешать объявления в копеечных листках: «Разведенная женщина, белая, протестантка, — ты протестантка? С прекрасной фигурой и прозрачными серыми глазами. Образованная, — ведь ты образованная? — ищет парня, с которым можно весело перепихнуться, не обременяя себя заботой о его комплексах и желудке». Так?
Элизабет поморщилась.
— Про меня ты все знаешь. О себе подумай.
— Да я–то что, я грубая, невоспитанная, сексуально озабоченная, старая лохматая женщина, но тигрица в постели. Мелкие острые зубы и мохнатое, теплое заветное место, жаркий источник экзотических удовольствий... Ласки до посинения.
Элизабет против воли рассмеялась. Молли была неисправима, но и неотразима. Один Бог знал, чего ей это стоило. Или Элизабет нарочно придумывала ей проблемы и несчастья? Может быть, она так и жила — просто, ни о чем особенно не задумываясь? Может быть, только у самой Элизабет все так сложно?
Она прогнала эти мысли, заодно махнув рукой и на незнакомца. Но он еще несколько раз вспомнился ей, пока она раскладывала оливки, заталкивала огурцы в овощерезку и смешивала особенный, французский салат, которому ее научил еще в колледже один стройный француз, обожавший Мане, Пикассо и одно время — ее.
Чайная ложечка висела на носу. Нос принадлежал Дженнифер. Эта шуточка была вполне в ее духе. Дженнифер вела колонку в «Файн-арт-мэгэзин» и отличалась абсолютной разнузданностью при полном невежестве. Однако она так уже умела щегольнуть словцом или именем, чтобы произвести впечатление на коллег и дилетантов, как умела иногда в разговоре упомянуть свое фривольное приключение так, чтобы шокировать даже самую раскованную публику. Вот и теперь, с ложкой на носу, под общий хохот она рассказывала:
— Дамы и господа, у меня недавно произошел прелестный эпизод с новоприбывшим русским маэстро, из эмигрантов. На родине все по нему сходили с ума, кей-джи-би и все такое. Он думал, что и здесь на что–нибудь сгодится. Получает он действительно гораздо больше, чем у себя, в подвале на Лубянке...
— Деточка, в подвалах на Лубянке получают совсем другое, — перебил Сен-Клер, еще не слишком набравшийся и на редкость благодушный. Элизабет не раз ловила на себе его снисходительный и в то же время отчего–то жалкий взгляд.
— Ну, я не знаю, мозги сломаешь с этими русскими... Фамилию не выговоришь... Брюлляев...
— Деточка, Брюлляева звали Брюллофф. Был такой классицист, он умер полтораста лет назад.
— Господи, ну какая разница, Бурляефф, может быть... Короче говоря — вы, буквоеды, слушайте, сейчас будет интересно! — он подметает здесь улицы и вполне доволен жизнью, платят ему прекрасно, но ни одной картины он пока не продал. Он рисует своих бывших президентов, я забыла, как звали этого, хорошенького, с такими бровями...
— Его звали Президент Брежнефф, детка.
— Ну да, он нарисовал его голову, прилепленную к торсу Давида. И вместо пращи слуховой аппарат. Дешевка, но прелесть. Он затащил меня к себе и пытался рассказать о своем творческом пути, все такое. Называл каких–то наших мастеров, у которых якобы заочно учился. То ли дело в произношении, то ли в моем невежестве, но я не знала никого, кроме Раушенберга. Он напоил меня русской водкой, которую привез оттуда и понемножечку разливает тем, кого считает влиятельными критиками. Словом, на какое–то время я отключилась, а когда очнулась, мне было прекрасно. Этот русский медведь раздирал мне внутренности. В их хваленой неотесанности есть своя изысканность...
— Дженнифер, прелесть моя, вы не боитесь рассказывать об этом?
— Помилуй Бог, они теперь в большой моде. Он кончил, и я почувствовала себя на седьмом небе. Господа, с этого дня я искренне полюбила все русское! Положительно, коммунизм идет на пользу мужчинам!
— Дженнифер, еще немного, и я примусь читать Маркса! — вставил давний ухажер Дженни, журналист и выдающийся пустослов Грегори.
— Это помогает не всем, — молниеносно среагировала Дженнифер.
Грегори как–то вздрогнул.
— Ну, это может сделать кто угодно, — невнятно пробормотал он.
— Трахнуть Дженнифер или читать Маркса? — поинтересовалась Молли.
— Трахнуть Маркса! — орал Сен-Клер, пытаясь перекричать общий хохот.
— Тебе бы Мао-цзе-Дуна трахнуть, — зло прошипел Грегори.
Сен-Клер, как ни был пьян, перекосился и застыл с ошалелой улыбкой, уставясь безумными глазами в потолок. Элизабет стало его жалко. Она вдруг увидела, как он стар, одинок, жалок со своими никому не нужными книжками и никем не читанными статьями. Его подпись, его рекомендация, его одобрение стоили многого, но для того, чтобы узнать, как он относится к такому–то художнику, совершенно необязательно было дочитывать до конца. А мальчики... что ж мальчики... она никому не судья.
— Грегори, ты не прав, — сказала Элизабет, стараясь разрядить обстановку. — Держать ложку на носу и беседовать о русских — на это способна только Дженнифер.
— С ложкой на носу? — переспросил Грегори. По его лицу было заметно, что он силится придумать какую–нибудь гадость, но никак не может придумать.
Элизабет отвернулась к Сен-Клеру.
— Надеюсь, вам все же нравится Эрл? — ласково спросила она.
— Какой Эрл? — Сен-Клер все глядел в потолок, пальцы его, сжимавшие бокал, дрожали.
— По-моему, он настоящий художник, — мягко произнесла Элизабет, — он пишет серьезные портреты.
Глазки Грегори хищно и счастливо сверкнули.
— Он снимает штаны, засовывает кисть себе в задницу и так рисует! — Грегори прямо–таки визжал от хохота.
— Я думаю, что ты так же пишешь свои рецензии, — сухо проговорила Элизабет.