— Прикрой дверь, — сказала она сухо. — А теперь скажи мне: ты совсем уже перебрался к этой своей сучке?
Платон поморщился, оглянулся на дверь.
— Боже мой, ну о чем ты?!
— Все о том же. Ты скажи прямо: да или нет, чтобы я знала и детям могла объяснить…
— Детей-то хоть не заражай своей фантазией.
— «Фантазией»… Будто они маленькие. Они сами все видят и все понимают.
— Что видят, что понимают? Видеть-то нечего, одно лишь твое воображение. Нет у меня никого и… не было… — И тут Платон почувствовал, как на последнем слове голос предательски дрогнул. Лгал он — было. Была у него зазноба — красивая стерва, как он сам ее величал про себя, и ласковая. Тошей звала, Тошкой. Сам-то он не любил эти «телячьи нежности», и назови его кто-либо другой так, он бы искренне обиделся: «Что я, собака, пудель какой-нибудь?» Но ей прощал, не возражал, — лишь бы при людях где-либо не ляпнула. Вот бы позор был: такой солидный, такой важный мужик, и вдруг — Тошка! Слава богу, на людях они с ней не встречались, и она, молодец, не требовала от него обнародования их связи, понимала его положение. И вообще Эмма была нетребовательной — только бы он любил ее. Хотя могла бы и покапризничать: красавица, культурная, чистюля, тело у нее нежное, бархатистое, белое с розовым оттенком. И настолько было ему с ней хорошо и естественно, что он даже не чувствовал угрызений совести… Один раз, правда, намекнула: переходил бы он к ней жить навсегда — ведь им так хорошо вместе, но он решительно отверг это предложение: «Нельзя мне. Жена, дети… Как я их брошу?» И про себя добавил: «А еще партийность и должность — как бы все это не полетело потом вверх тормашками»…
После этого долго не ходил к ней, боялся, как бы не засосало его окончательно.
Так что — было! И шила в мешке не утаишь, прознала об этих похождениях Мария, стала упрекать, а он как-то легко отнесся к этому — и не отрицал и не признавался в своем грехе. На упреки жены отшучивался: «Ну, а хоть бы и оскоромился! Что я, слиняю? Ну-ну, успокойся, то я так, шучу!..»
А ведь было далеко не в шутку, но в последнее время все это как бы даже прекратилось — стало не до любовных утех. Встретил ее как-то случайно — а может, и не случайно, может, она нарочно искала с ним встречи, — кинулась к нему:
— Тоша, ну где же ты пропал?
Он оторопел, оглянулся по сторонам, глянул на нее строго:
— Ты что, сдурела: а вдруг знакомые рядом?
— А мне все равно, я больше не могу, — страдальчески произнесла она.
— Перестань. Возьми себя в руки, — резко оборвал ее Платон.
— Не могу, соскучилась. — Она смотрела на него большими влажными глазами, играла умоляюще бровями, нежные губки ее призывно подергивались. Эмма достала из сумочки платочек, промокнула осторожненько глаза, поморгала длинными ресницами, улыбнулась: — Не буду. Ты ведь не любишь, когда я плачу… Когда придешь, Платоша?..
— Не знаю. Наверное… — хотел сказать «никогда», но сдержался, не посмел обидеть — такая она искренняя и беззащитная. — Вот так занят, — он провел ребром ладони по горлу. — Работы невпроворот. Прости, но… Война идет.
— Так и что? Вся жизнь теперь должна прекратиться? А, Платоша? — она заглядывала преданно в его глаза.
— Не знаю. Наверное, нет, но… Но я не могу… Я даже дома не бываю, — говорил он отрывисто.
— Ну, вот и зашел бы, отдохнул бы?
— Извини, Эмма, не могу, некогда. — И он торопливо стал отступать от нее. — Извини… Может, как-нибудь вырвусь… Но вряд ли… Не могу…
И они расстались. Давно расстались, больше месяца уже, наверное, прошло…
— Не было, — повторил он решительно и посмотрел в упор на жену. — Ничего не было. Да и не до этого мне сейчас.
— Разве что… А почему домой не приходишь?
— Некогда.
— Но ты же спишь где-то?
— На диване у себя в кабинете.
— Как беспризорник… Тут идти-то всего полчаса. Что ты выгадываешь?
Потупился Платон виновато:
— Да выгода-то, верно, не велика… Но поздно кончаю, глубокой ночью уже, устанешь, как собака, — шагу лишнего не сделать. Ладно. Ты права… Приду, сегодня обязательно приду. Только ты успокойся и о разных глупостях не думай: не до того мне сейчас. — Он открыл дверь, крикнул дочери: — Клара!
На зов прибежала пухленькая, розовощекая девчушка с ручкой в руке и с чернильным пятном на лбу.
— Клара… Уроки делаешь? Молодец. Но и за мамой присматривай, помогай ей, ты ведь уже большая. — Он оглянулся на жену. — Мать наша совсем расклеилась. Я буду звонить. Побегу.
— Поел бы, — сказала Мария.
— Нет, пойду. Некогда. Там перекушу. — И он быстро побежал по ступенькам вниз.
День выдался жаркий, на небе ни облачка, солнце, будто раскаленное в доменной печи, немилосердно пекло и угнетало все живое. Листья на деревьях обвяли и повисли, не давая под собой тени. Трава пожухла под толстым слоем белесой пыли. И только в сквере как ни в чем не бывало вызывающе бодро цвел львиный зев. Желтые и красные султаны его из мясистых лепестков были похожи на восковые, и, если бы не редкие пчелы, которые обшаривали глубокие чашечки, они и впрямь казались бы искусственными.
Платон бежал на работу короткой пешеходной тропкой, которую проделали местные жители, — через дворы, вдоль сквера, мимо частных сараюшек, через Горловское шоссе… Шоссе было запружено — по нему медленно тянулся обоз беженцев. Усталые лошади еле тянули телеги с разными пожитками, поверх которых сидели малолетние дети и старухи. Мужики, подростки и молодые женщины плелись вслед за подводами — грязные, измученные. Платон невольно остановился, засмотрелся задумчиво на этот печальный обоз, хотелось чем-то ободрить обездоленных людей, но не знал — чем и как.
Неожиданно среди беженцев прошло какое-то волнение: они загомонили, затревожились, запоглядывали на небо, стали нахлестывать лошадей.
— Немец, немец! — закричал кто-то из них.
Платон поднял голову вверх и там в далеком небе заметил летящую точку, величиной с комара. И только теперь до него донесся отдаленный, какой-то натужный, прерывистый гул моторов. Екнуло сердце: «Неужели?..»
Беженцы торопливо сгоняли повозки с дороги на обочину, люди сыпались с них как переспелый горох и падали в кювет друг на дружку, панически крича.
Не зная, что делать, Платон растерянно стоял у дороги, пока заросший мужик не толкнул его в кювет, закричав сердито:
— Чего маячишь, як… Ложись!
Платон повиновался приказу, но не лег, а только присел на корточки, не спуская глаз с самолета. Самолет пролетел еще немного и, кажется, над самой их головой стал разворачиваться. Развернулся и, оставив в небе белую дымовую петлю, не спеша улетел на запад.
Среди беженцев снова поднялась суматоха, они быстро выбирались из кювета, нахлестывали лошадей, на ходу взбирались на возы, торопили друг друга: