К баронессе агент вошел один. Полицейский остался на улице.
На вопрос, дома ли баронесса, важный лакей ответил, что баронесса дома, но нездорова и никого не принимает.
Агент достал свою карточку и велел передать баронессе, что ему необходимо ее видеть по неотложному делу.
Через несколько минут баронесса его приняла. Это была красивая, стройная женщина с бледным лицом, на котором темными пятнами резко выделялись огромные глаза.
Баронесса вошла в приемную и молча остановилась у дверей. С ней в комнату ворвался пряный запах «Беттерфлэй».
Агент почтительно поклонился и заговорил, не спуская глаз с лица баронессы:
— Простите, баронесса, но я должен был вас видеть. Мне нужно передать вам очень важное поручение от моего друга, фабриканта Вулкова…
При этих словах баронесса покачнулась, еще шире раскрыла глаза, протянула перед собой руки и сдавленным голосом побормотала:
— Нет… нет… эго невозможно…
— Почему невозможно? — с искусственным спокойствием спросил агент. — Почему Вулков не мог поручить мне поехать к вам?
— Потому что… он… я ничего не понимаю…
Баронесса несколько пришла в себя, но все-таки глядела на своего странного посетителя с крайним изумлением. Агент спокойно продолжал:
— Ведь, насколько я знаю, Вулков — ваш хороший знакомый. По крайней мере, вы были с ним очень дружны до его помолвки с Инной Карстен?
— Да… да… но… я поссорилась с ним…
При этих словах баронесса опустилась в кресло и отвернулась от агента. Он сделал к ней несколько шагов и медленно, но решительно спросил ее:
— За что вы застрелили Вулкова?
Этот вопрос был так неожидан, что баронесса потеряла всякое самообладание. Она вскочила, а потом истерически разрыдалась.
Агент налил в стакан воды, дал ей выпить несколько глотков и, когда она начала успокаиваться, тихо сказал:
— Вы понимаете, баронесса, что я обязан вас арестовать?
Едва шевельнув бескровными губами, баронесса ответила:
— Понимаю.
— Другого исхода нет.
Она беззвучно прошептала, как автомат:
— Другого исхода нет.
Агент участливо взглянул на нее:
— Баронесса, если вам угодно, вы можете написать письма и переодеться.
Баронесса бросила на него благодарный взгляд, медленно повернулась и вышла из комнаты.
Агент размеренными шагами принялся ходить по приемной. Изредка он подходил к дверям, за которыми скрылась баронесса.
Она поняла его. Через четверть часа за дверями раздался выстрел.
Вскрытие показало, что баронесса застрелилась из того же револьвера, из которого был убит Вулков.
— Я вас слушаю, — сказал я и плотнее уселся в кресло.
Длинными желтыми пальцами начал он скручивать папироску. Видно было, как он волнуется. Руки у него тряслись, и весь он был какой-то растерянный и жалкий.
Пока он, просыпая табак и портя бумажки, делал себе огромную несуразную папироску, я внимательно рассмотрел его.
Передо мной отдел старик из типа таких стариков, которым можно дать 50–60 и которым зачастую под 40. Борода — не то рыжая, не то серая — клочьями облепила грязный подбородок, точно приклеенная скверным парикмахером на любительских спектаклях. Мокрые усы и редкие встрепанные волосы могли навести на мысль, что перед вами сидит алкоголик. Так не без некоторого чувства брезгливости подумал и я, но… но сейчас же убедился в ошибочности своего предположения.
Наши глаза случайно встретились. На меня выпукло смотрели серые, бесцветные глаза с выражением какой-то сознательной внутренней работы. Я как-то съежился и отвернулся.
Очевидно, он давно уже переживал что-то.
Сюртук у него был грязный и галстук смятой тряпкой болтался на шее.
Он вставил папиросу в обкуренный пенковый мундштук и два раза судорожно затянулся.
— Доктор, — начал он хриплым, трескучим голосом, — вот уже два дня, как у меня дома творится что-то неладное. Каждый вечер приходит она ко мне и вот тут…
Он опять глубоко затянулся.
Я психиатр. Здесь, за этим вот столом, я видел тысячи больных, одержимых видениями и галлюцинациями. Очевидно, передо мной один из таких.
— …Вот тут начинается самое страшное. Собственно, в том, что она приходит, нет ничего особенного, так как это моя дочь родная, единственная дочь, но каждый раз, как она уходит…
Снова глубокая затяжка.
— …Каждый раз, как она уходит, у меня начинается истерика. Но и тут нет ничего особенного. Наши семейные дела дают достаточный повод к этому…