— Спускайтесь, — повторил он, освещая отверстие тонким лучом потайного фонаря. — Ну что ж, — нахмурил он брови, видя нашу нерешительность. — Или вы боитесь?
Пожав плечами, Бенедетто начал спускаться. Я последовал за ним. Фонарь г-на Жозефа освещал только первые ступеньки лесенки; дальше — черная мгла. Вдруг — свет погас, крышка люка хлопнула у меня над головой. Я почувствовал, что лестница дернулась назад, куда-то ускользая, и я лечу в черное пространство, теряя сознание и тщетно стараясь ухватиться за воздух.
Я открыл глаза и почувствовал, что лежу в совершенной темноте на влажных каких-то плитах и чьи-то руки трясут меня за ногу довольно бесцеремонно. Вслед за тем я услышал голос Бенедетто, произносивший с досадой: «Господи, этот дьявол никогда, кажется, не очнется».
Тут я, доселе худо понимавший, где нахожусь и что со мной произошло, сразу все вспомнил и немедля вскочил на ноги к большой радости Бенедетто, заключившего меня даже в объятия.
Это выражение дружеских чувств заставило меня ощутить сильную боль в правом плече, реальные следы недавнего моего путешествия через люк. Высвободившись из объятий, я, разумеется, закидал товарища вопросами.
— Друг мой, — отвечал Бенедетто, — знаю одно: мы попали в скверную историю с этим путешествием вверх по Пюи. Находимся мы здесь уже с четверть часа. Пока ты валялся в обмороке, я исследовал подвал и утешительного мало. Это шестиугольный небольшой погреб — совершенно глухой. Где подземный ход, о котором говорил Дюбульи, где он сам? Вероятно, разбойники напали на старика, и он, спасая нас, захлопнул люк. Если так, то положение бедняги теперь еще хуже нашего, а наше очень незавидно. Не надо отчаиваться, малыш, — продолжал он с необычайной для Бенедетто, всегда насмешливого и грубоватого, нежностью в голосе. — Не надо отчаиваться — но как знать…
Он не договорил и, неловко притянув меня за шею, крепко поцеловал. Я почувствовал его влажные ресницы на своей щеке. «Бенедетто, — шептал я, сам готовый расплакаться, — „неужели мы погибнем?“ Он же молча гладил меня по голове горячей и дрожащей рукой. Вдруг наверху послышался резкий короткий свист, и в то же мгновение широкая струя воды окатила нас сверху холодным душем. Забыв о прощальных нежностях, мы разбежались в стороны, испуганные и ошеломленные, вода же продолжала падать с потолка, нисколько не убывая.
— А, негодяи! — закричал Бенедетто, — они хотят утопить нас, как новорожденных щенят.
Его бенгальская кровь, по-видимому, ударила в голову, он бегал по подвалу, крича проклятия, кому-то грозя, призывая и дьявола и Бога. Я же стоял молча. Слезы больше не подступали к горлу. Представив, что, быть может, через час меня не станет, я думал о матери, о нашей ферме на берегу Комо… Губы мои шептали вдруг всплывшие в памяти слова старой детской молитвы. Крестясь, я поднял руку и вздрогнул — рука моя задела о какой-то шнурок. Машинально за него дернул — и отскочил пораженный. Открытый люк сиял вверху. Лестница, вдруг опустившаяся откуда-то, была передо мной. Мгновение — и я уже взбирался по ней, не рассуждая; за мной с радостными воплями следовал Бенедетто. Еще мгновение — я выбрался наружу. И — о, Боже! Читатель, ты можешь упрекнуть меня в недостатке смелости, но что делать, это у нас в роду. Моя мать, будучи тяжела мной, едва не выкинула, увидав под кроватью нашего пса Нестора и приняв его за черта. Мой отец… Но к чему перечисления. Сам упрек в малодушии, думаю, тут неуместен. Представь: едва избегнув опасности быть утопленным, едва увидав свет, видеть который я терял уже надежду — лицом к лицу столкнулся со старым Джи. Физиономия его изображала свирепость, в руках он держал окровавленный топор. Я отчаянно вскрикнул и вновь потерял сознание.
Да, да, хотя я и не верил своим глазам, хотя и щипал себя, дабы проверить, очнулся ли окончательно, — это было так. Я находился в большой и светлой комнате, по-видимому, кухне. Толстая служанка господина Жозефа хлопотала около меня в руках с какой-то синего цвета бутылкой. Они же, то есть Бенедетто и старый Джи, одной рукой похлопывая друг друга по плечу, в другой держа по пинте вина, хохотали оба самым бессовестным образом. Когда же они заметили, что уксус, которым меня усердно натирала толстуха, произвел свое действие и я пришел в себя, они стали хохотать столь дико, что не могли уже держаться на ногах и, усевшись на кухонный стол, продолжали надрываться там, дергаясь от смеха, как детские паяцы на ниточке. Глядя на них, служанка, хранившая доселе вид сосредоточенный и серьезный, не выдержала и тоже заулыбалась.
Я же смотрел, решительно ничего не понимая.
Наконец, Бенедетто подавил хохот.
— Ты знаешь, Луи, — начал он, — мы, оказывается, очень подвели Седого Джи. Он не мог во время приехать на ферму, и не достань он случайно другой лодки, сумасшедший остался бы без свиной котлеты на завтрак».
Я только хлопнул глазами в ответ на такое сообщение.
Бенедетто же, видя мое недоумение, бросился ко мне и стал трясти меня за плечи.
— Ну, пойми, пойми, — кричал он мне в уши, — господин Жозеф сумасшедший, у него мания преследования, а добрый Джи возит каждые три дня на ферму мясо, он не только рыбак, он и мясник еще. И то сказать, хороши мы с тобой, товарищ, поверили бредням старого маньяка и полезли в люк. Он же, захлопнув нас, открыл водопровод и улегся спать, очень довольный, что так удачно освободился от наемных убийц, какими мы ему, вероятно, показались.
История славная, как видите.
Все мне стало ясным, и я улыбнулся в свою очередь, хотя буйная веселость Бенедетто не передалась мне. Сознание собственного бессилия перед капризами рока наполнило мое сердце меланхолией. И мне ясно представилось, как мало значим мы, наши опытность, ум, осторожность, в слепой игре стихий, именуемой жизнью.
Но тут служанка принесла кувшин вина и на большой сковородке яичницу с луком и прервала эти философские мои размышления. Поспешно я стал одеваться в высушенное за ночь мое платье и в белье господина Жозефа, которым наделила меня добрая Евгения, ибо мое собственное было еще совсем сырым от неожиданного душа в подвале.
Поездка по Волге укрепила мои расстроенные нервы. Все тревоги и неприятности прошлой зимы за эти три недели сразу позабылись и отошли как-то. И теперь, сидя на вокзале, в ожидании киевского поезда — я чувствовал себя бодрым, веселым и счастливым. Я ехал в имение тетки «Липовки», славившееся в уезде красотой местности, купаньем и чудными фруктами. Думать о предстоящей мне приятной и здоровой деревенской жизни, чувствовать себя опять здоровым, нераздражительным, со свежей головой — было так чудесно, что даже бесконечное ожидание на вокзале не казалось мне неприятным. Поезд, впрочем, опоздал не слишком — всего на четыре часа, — что по нынешним военным временам совсем немного. Был двенадцатый час ночи, когда я, сунув кондуктору полуторарублевую мзду, устроился один в маленьком двуспальном купе.
— Не извольте беспокоиться, сударь, — заявил кондуктор, — до самой «Криницы», — так звалась моя станция, — я не сменяюсь, и никто вас не потревожит.
Отобрав мой билет, он пожелал мне доброго сна и закрыл дверь. Я тотчас же защелкнул цепочку, развернул плед и улегся. Фривольный роман Вилли, купленный специально для дороги, показался скучным и неинтересным. Я перелистал желтый томик и отложил его. Все эти пикантные похождения нисколько не занимали ума — слишком еще был полон Волгой, желтыми отмелями, курганами, синими очертаниями лесов вдали, — всем очарованием родного, русского простора. Я потушил верхний свет. Тусклая лиловая лампочка мягко вспыхнула взамен погасшего фонаря. Мерно и успокоительно стучали колеса. Усталый за день, — думаю, через десять минут я уже крепко спал…
…Проснулся я сразу. Помню, ощущение было такое, точно я не спал вовсе. Тускло мерцала лиловая лампочка. Я приподнялся и увидел, что в ногах у меня, в самом углу, сидит человек.
Тень от широкополой шляпы закрывала его лицо, так что в сумерки его вовсе нельзя было разглядеть. Широкими линиями падала с плеч крылатка, — только сухие, крючковатые руки, протянутые на коленях, белели на черном сукне. Он сидел молча, не шевелясь, казалось, не глядя на меня, будто дремал.
«Проклятый кондуктор, — мысленно выбранился я. — Пустил-таки, — взял мзду, а пустил. Но как же он, этот пассажир, вошел сюда и уселся, не разбудив меня? Я ведь сплю очень чутко!..»
Но что это? Мой взгляд упал на дверную цепочку. Она висела нетронутая, застегнутая мной. Ведь снаружи ее открыть нельзя было иначе, как распилив… Как же вошел сюда этот…
Я не трус, но вдруг почувствовал, как холодная дрожь страха электрическим током пробежала по моему телу. И вдруг незнакомец, словно угадав это, тихо повернул голову. Лиловый отблеск упал на его лицо. Он глядел прямо на меня странными, зеленовато-желтыми, невидящими глазами, медленно-медленно наклоняясь ко мне. Тихо приподнялись его руки, скрючились пальцы. Я сразу оцепенел как-то. Хотел крикнуть и не мог двинуться — и оставался неподвижным. Я только глядел на это, все приближающееся, искаженное странной усмешкой лицо…
И вдруг раздался свист паровоза.
Этот глухой свист словно прогнал волшебство. Я вскочил, я закричал изо всей силы, забился, отчаянно стараясь освободиться от цепких сухих пальцев, полуобхвативших мне горло… И я — проснулся.
Никого не было, лампочка тускло мерцала, поезд грохотал. Я зажег верхний свет и провел рукой по лбу. Он был влажен от холодного пота. Итак, это был только кошмар. Нелепый кошмар, странный теперь, когда поездка по Волге укрепила мои нервы. Поездка по Волге! Как далека она была теперь… Мои пальцы дрожали, когда я закуривал папиросу.
Электричество ярко светило. Успокоительно глядели ремни моего портпледа, но гнет дурного сна все еще тяготел надо мною. Одиночество было невыносимо.
Я встал, накинул пальто и вышел в коридорчик вагона.
Я думал, что встречу только разве кондуктора или какого-нибудь заспанного одинокого пассажира и очень дивился, увидев целую толпу у дверей смежного с моим купе. Все стояли тихо, шепотом переговаривались. Человек в железнодорожной форме возился у дверного замка.
Я спросил, что это значит.
— Разве вы не слышали душераздирающего крика? Он был из этого купе, — ответил пожилой пассажир, к которому я обратился с вопросом.
Ясно было: их испугал мой крик.
— Господа, — начал я, улыбаясь, — во всей этой тревоге виноват я…
Но тут — дверь поддалась, и все, не слушая моих слов, хлынули в купе. Зажгли свет. Забившись в угол дивана, с выражением безумного ужаса на лице — откинув голову, сидела женщина. Она была мертва. Следы пальцев ясно синели на ее шее. На полу лежала широкополая, черная мужская шляпа. Поезд на первой же станции обыскали — но пассажира в черной крылатке, с худыми страшными пальцами, совершившими это — не было среди встревоженных, сонных, разбуженных среди ночи людей.
Поезд пролетел мост и, если бы не этот страшный грохот железа — я, наверное, не проснулся бы и не взглянул на человека в больших черных очках.
— Проснулись? — почему-то встревоженно спросил он, — проснулись?
Я удивленно посмотрел на навязчивого спутника, еще не понимая хорошенько, к кому он, собственно, обращается.
— Вы мне? Да, проснулся. А что?..
— Да так, — ничего, конечно… Сторожить будете… Подстерегать?..
— Я — подстерегать? Кого?..