— Да, между этими мускулами.
Доктор выпил.
— Вот видишь, — начал он, — это нехорошо. Почему? Пиявки ставить должно; но при такой организации детской, так сказать, и нервозной, какова у больной, — этого допустить нельзя. Ты назначил их ad arteri amcaroti dem, причем открылось сильное кровотечение.
— Вот что ты сделал! — завопил помещик. — Пиявка прокусила артерию…
— Надо полагать, — сказал доктор, — пиявка артерию… повредила…
— Что к шее! — выпив наливки и заткнув бутылку, воскликнул помещик. — Он вот какую штуку удрал, Лука Лукич: приставил дворовому мальчику мушку к виску… ушам не верю! В первый раз слышу такую чепуху! Что ж вы думаете? Мальчик окривел!.. Вот что ты сделал!
— Варфоломей Игнатьич, — сказал фельдшер, — всякий человек может окриветь; этим шутить нельзя… А радикальное пользование мушки уже нам доказано; следовательно, мы были вправе ее присадить.
— Но, однакож, — заметил доктор, — мальчик окривел!
— Как же-с, — сказал фельдшер, — одним глазом ничего не видит, даже матери своей не узнает…
— Отчего же он окривел?
— На это, ваше превосходительство, сказать мудрено-с: мы в практике часто встречаем не такие случаи, однако лечение свое продолжаем.
Явилась помещица.
— Вы, кажется, Андрея браните здесь? — сказала она, садясь за стол.
— Заметить надобно, Анна Ивановна.
— Нет, Лука Лукич, я всегда готова оправдать Андрея; он, право, услужливый такой. Нынче весной со мной дней пять мучился…
— Нездоровы были? — спросил доктор.
— Полнокровием страдали, — ответил фельдшер.
— Врешь, воспалением, — перебил помещик.
— Я не знаю, — заговорила помещица, — но мне кажется, что полнокровие причиной: душило меня… Сначала он мне поставил банки, потом сорок пиявок — не унялось! Потом кровь пустил — опять сорок пиявок, опять банки.
— Легче стало? — спросил доктор.
— Гораздо легче!
Помещица тихонько подозвала к себе горничную и шепотом дала ей приказание, чтобы фельдшеру дали обед в кухне. Горничная, сделав фельдшеру мину, повела его за собой.
— Много легче! — продолжала помещица.
— Но кровопускание вредно, Анна Ивановна.
— Знаю, Лука Лукич… Нынешние медики не одобряют кровопускания; но я не боюсь: у меня кровь не истощится… Заметьте, как только я отворю кровь, сейчас чувствую невыносимый аппетит; стало быть, когда я поем, у меня потеря крови вознаградится, — не так ли?
— Так, — усмехнувшись, сказал доктор и прицелился вилкой в колбасу. — Вы как будто, Анна Ивановна, учились физиологии. Ваша правда: все, что ни поступает в наш организм (доктор опустил колбасу в свой организм), перерабатывается сначала желудком: что называется — делается каша… chilus… Это chilus, представьте себе, переходит в кишечный канал. Далее, все жидкие части посредством всасывания поступают в кровь; и вот, когда вы покушаете, пища превращается в кровь.
— Ну, вот видите? — торжествующим голосом произнесла помещица.
— Вы, верно, когда-нибудь читали медицинские книги?
— Кажется, читала, Лука Лукич, когда еще была дитятей.
— Лука Лукич! — возразил помещик, раскуривая трубку, — растолкуйте мне: отчего, например, на ране или так где-нибудь вдруг нагноение является?
Помещица шепнула что-то мужу на ухо.
— Что ж такое, если меня интересует этот предмет? — ответил помещик.
— Можете себе вообразить, — начал доктор, — нагноение бывает двух родов: доброкачественное, во-вторых — злокачественное. Гной под микроскопом…
— Лука Лукич, Лука Лукич! — заголосила помещица, простирая к доктору руки.
— Что, вам неприятно? Но скажу — чрезвычайно важная вещь этот гной: в медицине у нас даже его вкус определяется.
Помещица ушла в другую комнату. Доктор встал из-за стола с красными щеками.
Перед сумерками в Черепахине шел проливной дождь, заставивший фельдшера сидеть в своей аптеке. К нему снова прибегал мальчик от лесника и просил посмотреть ушибленную ногу. Фельдшер обещался прийти, как скоро дождь перестанет. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Против аптеки под поветью крестьянского сарая стояли две мокрые бабы, захватив полы своих зипунов, и молча глядели на ручьи по дороге; среди улицы на траве мокла спутанная кляча с хвостом, похожим на горсть пакли. Широкая река усеялась частыми брызгами, у плотины дружно рылись утки, уткнувши носы в воду; вдали на горе, будто в тумане, дремали леса, один другого темней; все имело скучный, пасмурный вид.
Около пяти часов дождь перестал. На улице посветлело. Фельдшер отправился к леснику. Было холодно; река сильно волновалась, и у берегов скоплялась пена. Навстречу фельдшеру попадался народ.
Фельдшер остановился на краю села, недалеко от изб, и смотрел на бежавшую к нему из проулка сгорбившуюся бабу; ее головная повязка трепалась длинными концами. Она, запыхавшись, очутилась близ фельдшера: на лице ее было беспокойство.
— Ну, что ты? — крикнул фельдшер.
— Кормилец… — начала баба, едва переводя дух, — что ж, родной… болезнь-то моя… полечи, касатик…
— Я вам не раз говорил, что туберкулезных я не лечу: нет спасения…
Баба смотрела в землю и кашляла; фельдшер заключил:
— Дом тебе пора строить, — дом!..