Зеленые воды Сыр-дарьи все дальше уносят маленький плот. Зову. Кричу: «Я с вами!» Не слышат.
Куда они плывут? На шесть столетий назад, в страну жестоких эмиров, красавиц, прожигавших черными очами легкую ткань покрова на лицах, султанов - астрономов и стихотворцев? А может, в страну детства, где много дружбы, и доброты, где прекрасны мысли и даже заблуждения? Думая о тех, на плоту, брожу по шумному пестрому базару жизни, ничего не продаю, ничего не покупаю, но могу подарить и дарю им эту книжку.
Валерию Ивановичу Набокову, Марату Губайдуллину и Виталику Орде. Как говорил Ходжа Насреддин: «В каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча».
Автор
Домой, домой, в Петербург. Когда самолет проваливается в воздушные ямы, Пашка Ермаков, по прозвищу Паштет, вздрагивает и открывает глаза. В иллюминаторе по-прежнему облака, как снежная, сверкающая под солнцем пустыня. И он снова задремывает. Последняя ночь в Самарканде прошла в разговорах, почти не спали.
Гера толкает Паштета в бок и протягивает сверток: «Марат просил передать». В свертке книжка «Приключения Ходжи Насреддина» и фотография: на фоне желтых холмов весь отряд, а в центре - Лерыч. Он держит в руках ножны от старинного кинжала.
Глаза Паштета закрываются сами, и плывут перед ним желтые, выжженные солнцем, пустынные холмы Шахрухии - города, которого нет. Воздух трепещет от зноя, звенят неуемные цикады. Сухая колючая трава похрустывает под ногами. Вот так идти и идти, долго-долго-долго. И увидеть стаю синих птиц, которые, подобно порыву ветра, взмоют в небо над крепостными валами и башнями. И вдруг - обрыв. Внезапный полет в тесном колодце, утыканном ранящими кусками камня и кирпича. И приземление в душном облаке пыли. Он пытается встать, но тут же снова падает, потому что ударяется головой обо что-то твердое.
Он начинает ощупывать стенки своей темницы и с ужасом осознает, где находится. В могиле! Так уже было однажды. Он шел по древнему кладбищу и провалился в промоину. Над ним три или четыре метра земли и засыпанный узкий лаз. «Помогите», - стонет Паштет, и пыль забивает рот. Помочь ему нельзя, никто его не найдет и не услышит.
Увеча руки и сдирая ногти до мяса, он выцарапывает камни из лаза, но они сыплются и сыплются, грозя завалить его. И вдруг полоска неяркого света, словно серое лезвие кинжала, кривого кинжала. Он пытается забраться в колодец, ведущий на поверхность, а сил нет. И тогда он вспоминает слова Ходжи Насреддина: «Потерявший мужество - теряет жизнь. Надо верить, о юноша, в свою удачу». Еще и еще раз он делает бесплодные попытки залезть в дыру. И наконец это ему удается. Он опирается спиной о стенку лаза и, перебирая руками и ногами, волочит свое тело по выступам кирпичей и черепков, опасаясь, что твердая опора обвалится под ним, рухнет и погребет навсегда. «Судьба подобна благородной арабской кобылице… Она не терпит трусливого всадника, а мужественному покоряется!»
Последнее усилие. Он отталкивается ногами, опирается на локти и спиной выползает из страшного лаза. Солнце ушло за горизонт, оставив кисельно-розовое зарево, но в зените небо ясно-голубое. И он смотрит в эту бездонную голубизну, словно хочет выпить ее глазами и все не может напиться. Эти первые минуты, счастливые и бездумные, сменяет тревога. Паштет встает и направляется к лагерю, но тропа петляет меж взгорков, а дороги к Святой роще нет и самой рощи нет. Заблудиться невозможно. Если не к дороге, он все равно вышел бы к хлопковому полю, к Сырдарье или к пересохшему руслу Бахор-сая. И он поворачивает назад.
Снова пустынные холмы. И тишина. Даже цикады перестали свирестеть. Он загадывает: если сейчас появятся синие птицы - птицы счастья, все будет хорошо, - и продолжает идти, а впереди холмы и холмы, птиц нет, не только синих - никаких. Пусто в мире и страшно. И тут же Паштета пронзает догадка: не страх он испытывает, а смертную тоску. Он не вспоминает Варю, не вспоминает Лерыча, даже о маме уже не думает. Душа его погрузилась в окружающую безбрежность, имя которой - одиночество. И вдруг далеко впереди Паштет видит человека. Все взрывается в нем, словно очнулся от тяжкого сна.
Они приближаются друг к другу. И первая блаженная мысль - Лерыч! Но, конечно, нет, просто Паштету очень хотелось этого. Лерыч никогда не носил халат, а тем более чалму. Теперь Паштет разглядел, что человек стар, и подумал: поддельный мулла. Старый самозванец, безмолвный, словно манекен, живший рядом, но никогда и слова не сказавший Паштету. Но ведь муллу похоронили месяц назад, что ж он забыл?! И совсем не похож, разве только маленького роста.
Паштет уже мог видеть лицо тощего узкоплечего старика. Где он встречал его? Такое знакомое, узкое лицо, изборожденное морщинами, клинообразная бороденка, высокие дуги бровей, длинный унылый нос, горькие складки у брезгливо изогнутого рта и печально-пустые глаза. Шелковая рубаха распахнута на костлявой груди, синий халат-чапан, перехваченный кушаком с мелким шахматным рисунком из белых и черных квадратиков. Он вглядывался в этого человека, вглядывался, пока не вспомнил. И ахнул. Улугбек!
- Вас же убили?! - хотел было закричать, а вышло беззвучно. Но старик услышал, растянул скорбные губы в невеселой улыбке и покачал головой, то ли соглашаясь, то ли отрицая. - Вам голову отсекли… - добавил Паштет шепотом и наконец-то полностью осознал, что перед ним государь и великий ученый.
- Смерти нет, - прошамкал губами старец, а Паштет удивился, что во рту Улугбека почти нет зубов. Ему же всего пятьдесят пять! Подумал и вспомнил, что Улугбек рано постарел, одряхлел, здоровье никуда не годилось. И какой он маленький, даже меньше Паштета. А еще бестактности своей ужаснулся. Только как же его называть: султан Улугбек, мирза Улугбек? Может, на колени надо встать? Как у них было принято приветствовать владыку? И непонятно как догадавшись, что держит в руках нечто принадлежащее султану-ученому, протянул ему скатанную в рулон и обернутую в шелковый платок рукопись. Однако Улугбек слабой старческой рукой сделал отстраняющий жест и сказал:
- Рахмат. (Спасибо.) Все остается здесь.
Паштет всполошился: на каком же языке они говорят? На узбекском, арабском, турецком, персидском или русском? И тут наконец-то до него дошло, где он! Он умер! Не смог выбраться из древнего могильника. Все правильно рассказывают в книжке «Жизнь после смерти». Так и было! Туннель. Свет. А здесь - встречают… Вот почему он испытал не страх, а одиночество, не ужас, а пустоту… Желтые, выжженные холмы… Кто мог подумать?.. Вот она, благородная арабская кобылица - судьба! Пять с половиной столетий назад возле Шахрухии свершился роковой поворот в судьбе величайшего ученого, здесь же решилась и его судьба - обычного школьника с восьмилетним образованием и смешным прозвищем Паштет.
Он положил на землю шелковый сверток, потому что теперь не имел к нему никакого отношения.
- Можно мне с вами? - спросил он и неуверенно добавил: - Ваше Величество…
Позади послышались приглушенный топот и тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел верную подругу Геру. Рядом с худеньким и маленьким Улугбеком она выглядела великаншей, наверно, была выше его на полторы головы. Она запыхалась, а лицо у нее было таким изумленным и потрясенным, что в иной обстановке Паштет расхохотался бы. Большие, широко распахнутые глаза Геры казались еще больше, по щекам текли слезы. Она узнала старца! Дрожащие губы произнесли: «Устод!..» (Учитель.) Неожиданно она шагнула к Улугбеку, прижала его к груди, как ребенка, и гладила по чалме, по костлявому плечу, а тот затих и смотрел отрешенно-печальными глазами в пустоту. Паштет стоял, словно парализованный, потом опомнился, схватил Геру за руку и попытался оторвать от старика.
- Уходи, дура! - закричал он. - Иди отсюда! Тебе здесь нельзя!
И Гера послушалась. Она оставила Улугбека и пятилась, будто навсегда хотела запечатлеть в своей памяти лицо царственного старца. Потом подняла рулон, завернутый в шелковый платок, взяла за руку Паштета и, всхлипывая, повела по сухой хрустящей траве. И он пошел. Когда оглянулся, великий и жалкий старик смотрел им вслед. Паштет увидел, как приоткрылись его губы, и услышал - а может, догадался - шелестящее: «Рахмат». Когда он обернулся второй раз, старика уже не было, зато с холма, словно ярко-синий всполох, поднялась стая птиц. Птиц счастья.
Впереди показалась Святая роща. Гера крепко сжала его руку и сказала:
- Наш самолет приземлился в Санкт-Петербурге.
- Наш самолет приземлился в Санкт-Петербурге, - объявила стюардесса. - Температура воздуха плюс тринадцать, идет дождь. Экипаж прощается с вами. Спасибо за внимание.
Капли дождя косо текли по иллюминатору. «Неужели все это было?.-подумал Паштет.- Неужели это случилось со мной?»
Все началось осенью прошлого года, когда дядя Паштета, рыжебородый археолог Олег, переехал к ним в коммуналку. На Новый год он сделал Паштету такой необычный подарок, что смело можно сказать - ни в классе, ни в школе, ни во всем Петербурге никто ничего подобного не получил. Подарок был суперантикварный, потому что изготовили его одиннадцать столетий назад. Маленький плоский сосуд из красной глины с носиком и ручкой - чираг, светильник. В него клали фитилек и наливали масло. В том месте, где ручка прилеплялась к сосудику, гончар прижал ее пальцем и оставил на сырой глине четкий отпечаток. Отпечаток человека, жившего в девятом веке!
Второй подарок был обещан к лету: путешествие в страну и город, которых давным-давно не существовало. Страна называлась Мавераннахр, город - Шахрухия.
Третий подарок - обещание взять с собой Варю и Геру.
Варя Ильина - любовь Паштета с первого класса. Красивая ли она? Паштет считает - да, хотя в классе на первом месте по красоте Воронкова. Наверно, у Паштета нетрадиционный вкус. Кому-то нравится хрустальная ваза, а Паштету кажется, что чираг ~с отпечатком пальца средневекового человека прекраснее в сто раз. Это не значит, что Варя похожа на чираг, просто «есть что-то в ней, что красоты прекрасней», как сказал поэт. Вот и все.
Любовь Паштета - безответная. Она с самого начала была такой, пока Варька еще не вымахала с коломенскую версту. Она сильно выросла в четвертом-пятом классе, а Паштет так и задержался в росте, к тому же он и на год моложе - пошел в школу шестилеткой. В последнее время отношения с Варей явно улучшились, и хотя к любви касательства это не имело, все равно хорошо.
Гера - их одноклассница и лучшая подруга Вари. Грызлась она с Паштетом, как кошка с собакой, а потом они подружились. Гера ростом с Варю, но шире и плотнее, кость у нее широкая. Неуклюжая, смеющаяся басом, громкоголосая Гера и мелкий, подвижный Паштет - юмористическая парочка. А теперь их все время можно было видеть вместе, чуть не под ручку ходили. Паштет и сам не понимал, как из явной неприязни может родиться симпатия, а также он стал подозревать, что хорошая дружба, может, и покруче, чем любовь.
И четвертый подарок - отец перестал пить. Может, кто-то и не сочтет это чудом, но только не Паштет. У кого пьет отец, тот поймет.
Жизнь Геры, Светки Герасимовой, круто изменилась после знакомства с Олегом. Варя с Герой помогали ему раскладывать вещи при переезде. На стену повесили репродукцию картины Верещагина, изображавшую базар в Самарканде, и фотографию женщины с милым, нежным лицом. Распаковывали книги, бумаги, узкогорлые кувшины, осколки керамической посуды.
В серванте вместо рюмок и сервизов расставляли коллекцию ослов. Ослы были из стекла, фарфора, пластмассы, ткани, керамики и металла. На одном сидел Ходжа Насреддин, другой вез поклажу, перекинутую через спину: слева - солонка, справа - перечница. В большом осле-матрешке находился осел поменьше, в том - еще меньше и совсем маленький. Беременная ослица с животом-шаром сидела в венке с букетом цветов. Были ослики - формочки для песка, заколки, брошки, значки. Были иностранные ослы: «данки» прибыл из Нью-Йорка, «бурро» приехал из Барселоны, а из Венеции- «асино». Второй «асино» - из Ватикана, на нем дева Мария везла домой, в Назарет, рожденного в Вифлееме младенца Христа.
Варя с Герой все рассматривали, давили на бархатные бока американского «данки», и он издавал нечленораздельные звуки, заставляли ходить заводных ослов и играли со стоящими на подставках: нажмешь снизу - голова у ослика поникнет, хвостик повиснет, ножки подкосятся и упадет, обессиленный, а если все время нажимать - пляшет дикий ослиный танец.
Рыжебородый Олег достал из своих залежей маленькую, из серо-зеленой глины амфору с узким горлом и черепок от подобной. Называлась эта гладкая, толстостенная и достаточно тяжелая для своей величины амфора сфероконус.
- Догадайтесь, для чего употреблялся этот сосуд? - спросил он.
- Для жидкости, - предположила Гера. - Но для какой-то особой жидкости. Для вина и воды - мал.
- А может, это была бомба? - спросила Варя. - В горло фитиль вставляли…
- Любопытное предположение, - сказал Олег.
- Хорошо бы знать, когда эту штуковину сделали и были ли в то время бомбы, - добавила Гера.
- Ты мыслишь как настоящий археолог, - похвалил Олег, а Гера почувствовала себя совершенно счастливой.
- Только зачем бомбу украшать? - спросила она, гордая, что обратила внимание на поясок-насечку вокруг сосудика.