Добрались под вечер, в ту тихую пору, когда ветер унялся, небо ясно, солнце словно остановилось на небе, желая подольше греть проснувшуюся землю, и душа впадает в благостное состояние возвышенного созерцания, — тело же, повинуясь ей, отказывается напрочь от всякого лишнего движения.
Богдаш прелестями природы пренебрегал, помышляя лишь о том, как бы поужинать поскорее, разуться наконец и растянуться на сеновале. Он поспешил на поиски задворного конюха Устина Геева, который тут был за главного. Нужно было передать грамоту о приводе лошадей в Коломенское.
Данила отъехал на Головане в сторону — нашел место, откуда лучше всего были видны спокойные табуны. Особо паслись мощные возники, кони, каждый из которых был способен летом катать хозяина с семейством в санях; особо бродили статные аргамаки; особо кормились крепкие гривастые бахматы, быстрые и неутомимые. И в отдалении виднелся самый веселый табунок — кобыл с жеребятами. В Хорошеве были особые кобыличьи конюшни, куда в случные месяцы водили жеребцов из Больших и Аргамачьих конюшен, а к самым дорогим коням, которых водить по зимнему времени взад-вперед было нежелательно, доставляли невест прямо в Москву.
Любуясь табунами, парень ослабил поводья. Голован, вместе с ним проделав долгий путь, умаялся не менее Данилы и на обратном пути ни одной из своих скверных штук не выкинул. Данила и поверил, что хитрый конь смирился…
Бахмат вдруг подался вбок, и пошел, и пошел к одному ему ведомой цели! Данила поспешно взял на себя повод, но Голован был тугоузд, работу поводом понимал крайне редко — и то набирать следовало не на себя, не к седельной луке, а, отведя руку в сторону, тянуть изо всей силы. Тогда зловредный бахмат еще соглашался повернуть свою дурную огромную башку в нужном направлении.
— Тпр-р-р! — крикнул Данила. — Да стой же ты, холера!
Но Голован нес его к кустам, за которыми начиналась рощица. Тут Данила вспомнил, о чем предупреждали старые конюхи: этот подлец горазд счистить с себя всадника о дерево!
Он откинулся назад, думая всем своим весом заставить бахмата задрать башку и остановиться. Голован и не такое видывал — он исправно вскинулся на дыбки и тут же рухнул на передние ноги, задними невысоко взбрыкнув. Такое называлось «козлить» и требовало немедленного наказания. Но Данила, уже научившись вешать плеть на мизинец, еще не постиг искусства в нужный миг ею пользоваться. Хорошо и то, что в седле усидел…
У самых кустов Голован встал и потянулся мордой вперед.
Человек шагнул ему навстречу, человек в недлинной рубахе, как положено парнишке лет четырнадцати, в белых портах. На протянутой ладони лежала краюха хлеба. Конь осторожно снял ее губами с ладони, начал жевать, а человек, совершенно не обращая на Данилу внимания, взял коня двумя руками с обеих сторон под уздцы и притянул вороную башку к себе, и прижался к ней щекой.
Голован даже перестал жевать. Данила, сидя в седле дурак дураком, чувствовал: конь легонько бодается, конь требует от незнакомого парнишки ласки.
От незнакомого?
— Ульянка? — спросил Данила. — Это ты балуешься?
— Я, — отвечал парнишка.
— Так ты его подманил?
— И подманивать не пришлось.
Ульянка гладил Голована по шее, похлопывал, только что не целовал в бархатистый храп с редко торчащими волосками.
— Гляди, слезу — уши надеру, — по-взрослому пригрозил Данила.
Тогда Ульянка поднял голову и дерзко поглядел ему в глаза.
— Меня никто тут не трогает, — сурово сообщил парнишка. — Ни дядька Пахом, ни дядька Федор, ни дядька Устин.
— За что ж они тебя, пакостника, так жалеют? — удивился Данила.
— А меня кони любят. Захочу — и бахматишка твой за мной сейчас куда угодно пойдет. А помешаешь ему — скинет.
Ульянка не шутил — худенькое его лицо, прикрытое до бровей спутанными, давно не стриженными русыми космами, казалось, и не ведает, что за вещь такая — улыбка.
— Ты что же — тайное слово знаешь? — забеспокоился Данила.
Среди конюхов и впрямь жило убеждение, будто есть тайные слова, которые обеспечивают конскую покорность, и есть иные слова — чтобы кони бесились, и еще слова — чтобы домовой коней любил. Насчет домового — тут всякому понятно, эти заговоры из уст в уста передавались, но настоящее тайное слово было на Аргамачьих конюшнях пока неведомо, а то, что удавалось разведать и даже за деньги у ворожеек купить, — хоть до изумления
тверди, никакой силы не имело.
— А коли знаю?
— Так поделись! — Данила соскочил с Голована и стал против Ульянки. — Я не за пятак да за так, я заплачу!
Он тут же прикинул, что и Семейку, и Тимофея, и Богдаша нужно будет взять в долю. Вон Тимофею инок дал некую молитву о скотах, полтину серебром взять не постыдился! Тимофей и решил, что коли продавец в рясе ходит, то и дело верное. А тут — парнишка нечесаный, однако как с Голованом управляется! Стало быть, вот у кого покупать-то надобно…
— Да за что заплатишь-то? — удивился Ульянка. — От ноктя заговор ты, поди, и без меня знаешь.
— Нокоть? — Данила откровенно не понял, о чем речь.
— Что, у вас на Аргамачьих не бывает?
— Мы коней холим, каждый день моем, откуда ему взяться? — не желая признаваться в своем невежестве, отрубил Данила.
— А вот коли веко у жеребчика припухнет да затвердеет — он, нокоть, и есть, — неожиданно для парня разгадав его хитрость, объяснил Ульянка. — А отчитывать — без креста, ночью, и чтоб образов поблизости не было.
Он посмотрел вниз, на свои босые ноги, и забубнил тихонько:
— Ты, змей-змеище во гнилой колоде, подойду к тебе поближе, поклонюсь пониже, у рыжего коня выешь, выщипли из ноздрей, из ушей, из челки, из хребта, из мозговой головы, из лодыжек, из костей, из суставов семьдесят семь ноктей с ноктенышком…
— Погоди! Как из костей, когда он на веко садится?! — возмутился Данила.
— Да что вы там, на Аргамачьих, совсем просты? Ты его с века погонишь, а он в ухо кинется! Ты его из уха — а он в хребет! Гнать-то сразу отовсюду надобно!
Данила поглядел на парнишку с уважением.
— И что — тебе выгонять доводилось?
— А то не доводилось… — буркнул Ульянка. — Я много чего могу, за то меня тут никто и пальцем не тронет.
— Данила! Ты и спать на Головане ляжешь? Гляди не свались!
Кто, как не Богдаш, мог заявиться с таким предупреждением?
Желвак шел от конюшен — пешком, разумеется, и уже босой.