Уцелевший противник скованной пары был, похоже, из тех, кому имело смысл добиваться симпатий публики. Он и раньше-то старался, а теперь и вовсе из кожи вон полез. Подскочил, парировал щитом удар тарентийца, едва не отмахнул ему махайрой ногу, когда тот попытался снова хорошего пинка ему отвесить, сам пнул в брюхо увальня и вышиб у него из рук меч — даже теперь шансы у него в принципе были неплохие…
К нам как раз подошёл в этот момент жирный тип в засаленной тоге и шёпотом предложил сделать ставки — два денария против трёх за бойца с махайрой. Мы с Тархом отмахнулись, и вовсе не оттого, что нехорошо превращать погребальные игры в тотализатор — плевать нам по большому счёту и на этого конкретного римского покойника, и на всех прочих. Но этруск принципиально не играл на кровавых поединках бывших товарищей по ремеслу, а я вообще не понимаю подобного азарта. Понаблюдать за применяемыми приёмами, заценить мастерство бойцов — это да, а вот «болеть», да ещё и деньги ставить — увольте. В прежней жизни и в школьные-то годы спортивным болельщиком-фанатом никогда не был и никогда этого не понимал…
Прикованная к Лисимаху обуза была, конечно, его основным слабым местом. Удайся противнику завалить недотёпу — волочащийся на цепи труп сделал бы его шансы практически нулевыми, и это прекрасно понимали обе стороны. Кандидат в трупы ещё тянулся подобрать оброненный меч, когда противник замахнулся на него махайрой, и лишь в последний момент тарентиец успел отразить грозящий напарнику удар. Тут же замахнулся ногой — тот резко опустил щит, и Лисимах сразу же чиркнул его остриём меча по брюшине. Неглубоко, но противник от неожиданности выронил щит, который был немедленно зафутболен в сторону. Впрочем, теперь боец с махайрой держал своё и без того страшное оружие обеими руками и явно намеревался заняться расчленением обоих недружественных организмов. Он так и бросился на них, занеся клинок обеими руками. Наверное, такого удара не смог бы уже парировать и тарентиец, да только он и не стал этого делать, а извернулся, оттолкнул в сторону напарника и подставил под удар туго натянутую цепь, потом увалень, бросив свой меч, вцепился в руки противника, а Лисимах взял его в жёсткий локтевой зажим за шею. Тот исхитрился оттолкнуть недотёпу ногой, да так удачно, что почти освободился, но тарентиец не стал дожидаться, чем это кончится, а резким рывком сломал ему шею. Свежий труп тяжело осел, зрители разразились восторженными воплями, спасённый увалень чуть ли не приплясывал, а настоящий победитель лишь окинул их всех угрюмым взглядом, да устало перевёл дух, даже не думая торжествовать — это был не его праздник…
— Он же осуждённый перебежчик, и ему освобождения не светит, — напомнил Тарх, — Просто в очередной раз отстоял свою жизнь. Но с каждым разом его испытания будут всё труднее и труднее, и когда-нибудь он не справится…
— Так что ты там говорил про бой в паре с ним? — вернул я его к прерванной схваткой теме.
— Да было дело. Выставили нас с ним тоже двое на двое против двух лигуров. Оба — матёрые военнопленные, постарше и поопытнее меня. Ни нас, ни их никто, конечно, вместе не сковывал — у них их традиционные мечи и фиреи, у Лисимаха — махайра и пельта, а мне опять скутум и гладиус старого типа дали. Ненавижу это римское оружие! В строю оно ещё ничего, но не в поединке же! Мне ещё и лигур посноровистее достался вдобавок — наседает на меня, а я этой громоздкой заборной калиткой защищаться вынужден. Мне то и дело мечом удары отбивать приходилось, когда щитом не успевал, а ты ведь и сам знаешь качество римского железа — мягкую деревяшку тем клинком уже и пилить можно было. Тут бы мне, наверное, и конец настал, да Лисимах выручил — своего лигура подальше отманил и песком в глаза, как и мне в тот раз — его лигур отскочил глаза продрать, а он ко мне, да моего лигура махайрой по шлему. Тот обгадился, щитом от следующего удара загораживается, тут я добавил, чуть не достал его, он щит выронил и бежать. Лисимаху добивать его вместе со мной некогда было, на своего снова пришлось отвлечься, но и ладно — и так здорово помог. Я свой скутум тогда бросил к воронам, да его фирею вместо него подхватил, а она ведь легче скутума — мне с ней сразу ловчее стало. Моему лигуру без щита совсем невесело стало, уже и на мой скутум согласен, но я ведь не дурак пускать его к нему. Меч-то ведь у меня хуже, так зато щит нормальный есть. Мне ж его преследовать не нужно, он сам атакует без щита, я обороняюсь на пути к этому несчастному скутуму — это же просто подарок, я и мечтать не смел о такой ситуации в начале боя. Пока дрались, он мне фирею, конечно, изуродовал, но и свой меч затупил — мне как раз это и нужно было. Отступать ведь ему нельзя, Лисимах уже его напарника ранил, если один останется против двоих — верная смерть, и сделать меня поскорее — его единственный шанс. А клинок уже тупой, и колоть неудобно из-за щита. Ну, он его обеими руками взял, чтоб рубить посильнее, и фирею мне окончательно размочалить, но это ж — представляешь, какой размах нужен? Вот на размахе я его и подловил…
— Резкий выпад и остриём в брюшину? — сообразил я.
— Ну, почти, — кивнул этруск, показав ещё и рукой для наглядности, — Какое там остриё у этого ублюдочного «галльского» гладиуса! Им разве проткнёшь? Под дых я его ткнул, он согнулся, его удар смазанным вышел, я ему ногой добавил, да по шее своим зазубренным клинком. Толку — сам понимаешь, так что только с пятого удара его и завалил. Ещё и гладиус при этом погнул. Бросил его к воронам, подобрал меч лигура — тоже тупой, но длиннее, с нормальным остриём и не такой гнущийся. Оборачиваюсь Лисимаху помочь, захожу к его лигуру сбоку, да тут он и сам справился — подловил на попытке укола, да по руке махайрой. Видел бы ты, как он после этого одним ударом голову ему снёс!
— А то я не видел, как снесённая башка летает! — хмыкнул я, — Есть у нас один любитель этого дела…
— Ах, да, Бенат! Он — да, умеет. Из него вышел бы отличный гладиатор…
— Сдаётся мне, ему как-то и без этого живётся неплохо, гы-гы!
— Что верно, то верно — не самый лучший образ жизни. Надо совсем уж выжить из ума, чтобы завидовать нашей участи…
— Ну, по тебе-то этого не скажешь…
— По теперешнему — да, не скажешь. Но видел бы ты меня тогдашнего! Живёшь от боя до боя. Выдержишь один — перепродают следующему устроителю погребальных или поминочных игр. И никто тебя не бережёт, ведь ты для этих римлян — предатель и перебежчик, и твоя судьба — встретить смерть на арене во славу очередного римского мертвеца. На каждых новых играх тебя ставят во всё худшие и худшие условия, и уцелеть становится всё тяжелее и тяжелее.
— В последнем бою я словил рану в бок, и быть бы мне покойником, если бы мой победитель сперва добил меня, а потом уж рисовался перед публикой, поставив мне на грудь ногу. Догадываешься, куда я всадил ему свой зазубренный… как ты думаешь, что?
— Опять гладиус старого типа?
— Он самый — и опять с этим неповоротливым скутумом. Эти скоты так и повадились всякий раз вооружать меня этой дрянью. В общем, кастрировал я его этим издевательством над самой идеей оружия, он рухнул в корчах, визжит, а у меня заколоть его этой тупой железякой уже и сил не осталось. Кое-как глотку ему перпилил, и тут самому скверно стало — прямо на его труп и сам свалился. А потом ещё и рана у меня воспалилась, и римляне решили, что я своё отсражался — чтоб не зря пропал, хотели псами меня на следующих играх затравить. И затравили бы, если бы меня не увидели и не выкупили люди Тарквиниев…
— Тебе повезло.
— Мне — да. Прямо из-под носа у смерти вытащили, не дали додавить. Теперь вот Лисимаха давят и когда-нибудь додавят…
— Пожалуй. Если мы им это позволим. Судя по тому, что ты мне рассказал, ты знаешь его неплохо. Что ты мне о нём скажешь — стоящий ли это человек?
— Ну, в деле ты только что видел его и сам. В настоящих боях — я сужу по стычкам у Тарента и по Заме — тоже был хорош.
— Это я понял. Меня интересует, порядочен ли он. Можно ли на него положиться?
— Насколько я знаю, никто на него не жаловался. Если ты не ошибёшься сам и поручишь ему дело по способностям — он не подведёт тебя.
— Если так — считай, ему только что тоже крупно повезло, — ухмыльнулся я, — Я вижу, его плечо кровоточит — поговори-ка с ним и посоветуй ему старательно изобразить крепко занедужившего…
Турдетанским, на котором мы говорили с Тархом, тарентиец, конечно, не владел, но бывшего соратника и товарища по ремеслу узнал сразу. Я так и не въехал сходу, на какой тарабарщине они разговаривали. И греческие слова там мелькали, и финикийские — я только их и вылавливал, поскольку тараторили они со скоростью пулемёта, и общий смысл их речи от меня ускользнул.
Распорядитель игр тем временем, подчёркнуто игнорируя реально выигравшего бой, но обречённого на смерть перебежчика, объявлял победителем его горе-напарника и поздравлял его с честно заслуженным освобождением — ага, с картинными жестами и на торжественной латыни. И хоть бы одна сволочь квиритская возмутилась настолько явной несправедливостью! Уроды, млять! Вот болтают у меня на глазах двое изменивших Риму — и почему-то меня совершенно не удивляет совершённое ими. И с чего бы это? Лисимах, впрочем, тоже обиды не демонстрировал, а его рожа, когда они закончили беседовать с этруском, показалась мне даже довольной. И почему меня это не удивляет?
— Он всё понял и всё сделает в лучшем виде, — подтвердил Тарх.
Разобравшись с тарентийцем и наметив крутой поворот в его дальнейшей судьбе, мы пообедали в приличной забегаловке и подытожили результаты наших дел в логове гордых квиритов. Римское гражданство себе и своей семье я выправил, для остальных наших тем же примерно макаром — организовал. Теперь вот заодно и ещё одного достаточно крутого гладиатора заполучу. Такому бойцу, да полезного применения не найти — это ж истинными римлянами для этого надо быть! Нам же, варварам, гробить таких людей почём зря — как-то не пристало. Бесхозяйственность это какая-то…
— Он как, кстати, на твой взгляд — такой же природный самородок, как и Бенат, или просто очень хорошо обучен?
— Лисимах? Нет, такой быстротой движений он никогда не блистал — обычно он обманывает финтами и неожиданными приёмами. Будь он таким, как Бенат — не нуждался бы в этом, — проконсультировал меня этруск.
— Так это же тогда, считай, готовый учитель фехтования для основной массы не блещущих особыми талантами обычных ополченцев, — Тарху неоткуда было знать, что после реформы Мария римляне, удручённые крайне низкой индивидуальной выучкой своих хвалёных легионеров, как раз гладиаторов для обучения солдатни индивидуальному бою и задействуют, но мне-то ведь читать об этом доводилось. А посему — ждать, пока до этого дотемяшатся своими квиритскими бестолковками сами римляне, мы не будем…
Пообедали, вышли снова на Форум, где уже прибрали все следы боя, а глашатай объявляет, что ещё одно зрелище намечается — травля псами провинившейся рабыни. Даже, типа, не беззащитной — ей дадут меч. Об этой римской забаве мне уже рассказывали. До экзотической живности типа львов и леопёрдов Рим ещё не дорос, но порода боевых псов у начинающих цивилизаторов уже имеется. Те мастино неаполитано, которыми впоследствии конкистадоры будут травить красножопых и беглых черномазых в Америке — как раз от этих римских и происходят.
Травлю давали в общественных садах — видимо, для создания ландшафтного соответствия охотничьему характеру зрелища. Тарху, как он рассказывал, доводилось участвовать в пяти таких боях с римскими пёсиками — меньше трёх на человека обычно не выпускают, а никакого защитного вооружения бойцу-бестиарию не положено. Если дадут ещё один меч или хотя бы нож для второй руки — считай, с тобой обошлись справедливо. Для обученного обращению с оружием мужика это примерно равные шансы, а для бабы? Это же просто изощрённый способ казни в самом неприкрытом виде! Этруск откровенно морщился, всем своим видом показывая, что сам глазеть на подобное издевательство не желает и если пойдёт, то только со мной и исключительно из-за меня.
В принципе-то оснований оспаривать его мнение у меня не было — кто из нас гладиатор в конце-то концов — он или я? Я и от этих-то боёв на Форуме, ещё весьма бледных и незамысловатых по сравнению с будущей позднереспубликанской и имперской классикой, ничего особенного не ждал, но наши-то ведь расспрашивать будут! Побывать в Риме и не посмотреть гладиаторских боёв — хрен с ней, с Юлькой, которая периодически и проигнорированными в Гребипте пирамидами меня попрекает, но с гладиаторами в Риме меня и остальные наши не поймут-с. Такая же хрень и с травлями этими звериными. До звизды, что в Карфагене преступников давненько уже львами травят, то Карфаген, а это — Рим, классический законодатель мод в подобных зрелищах. И похрен то, что пока-что он далеко ещё не таков — стереотипный образ силён, и надо собственными глазами увидеть, чтоб убедиться. Вот и приходится убеждаться. Ну, с гладиаторами-то этими ранними всё-же, надо отдать им должное, нашлось на что посмотреть, да и человека вот подходящего увидел. Нет уж, придётся Тарху потерпеть и эту псовую травлю — ага, вместе со мной и исключительно из-за меня…
Сады в Риме — ну, как сады. В смысле, ещё не те роскошные парки с цветами, фонтанами, статуями и колоннадами, которые в имперский период появятся и в которых собственно сад будет просто зелёным украшением соответствующей архитектуры. Сейчас это просто сады или даже нормальные парки с мощёными аллеями, обсаженными деревьями и кустарниками — место отдыха граждан от суеты и толчеи городских улиц. Вот только отдых у гордых квиритов временами бывает весьма своеобразный…
Ошибиться с местом проведения мероприятия было невозможно — толпа туда валила преизрядная. Видимо, считала предстоящее зрелище весьма увлекательным. Хотя — не могу сказать, чтоб они так уж сильно ошибались. По крайней мере — с начальной стадией. Это в том смысле, что баба не безобразной старухой оказалась, а молодой и симпатичной. При императорах, если верить Даниэлю Манниксу, травлю зверями христиан и прочих государственных преступников тоже любили травлей молодых симпатичных девок поразнообразить — причём, те обычно бывали не в курсах о своей реальной роли и были уверены, что вот пройдутся сейчас по арене, попоют, попляшут, выпуклостями своими соблазнительными повиляют, толпу заведут — и в безопасное место слиняют, а травить зверями совсем не их будут. Ожидавший их сюрприз и их реакция на него в итоге заводили толпу похлеще их телесных достоинств. Дальнейшее было уже, конечно, сильно на любителя, но римская чернь как раз из таких любителей в основном и состояла — обезьяны вообще любят, когда кому-то, хоть в чём-то их превосходящему, приходится хреновее ихнего. Вот и тут что-то вроде этого намечалось, хотя и попроще — вряд ли от симпатичной девчонки скрывали, что её ожидало. Не тот пока ещё Рим.
— Кого-то она мне напоминает, — пробормотал Тарх, когда её вели через толпу неподалеку от нас.
— Знакомая? — поинтересовался я.
— Вряд ли — что ей здесь делать? — усомнился этруск, — Но эта похожа, очень похожа, и это мне очень не нравится…
— Пошли-ка лучше отсюда, — предложил я ему во избежание осложнений — на хрен, на хрен!
Он не был против, и скорее всего, я бы так и увёл его, если бы не глашатай, объявивший, по какому поводу даётся травля и назвавший имя осуждённой…
— Туллия?! — прорычал бывший гладиатор, и теперь уже увести его от греха подальше нечего было и думать.
— Твою знакомую звали так же?
— Так же! Это она! Не знаю, каким образом, но — она!