— Какое такое дело, пани Ласак?
— А то вы не понимаете! Я сразу помчалась к уважаемому пану доктору и сказала ему: «К Герману приехал какой-то немец, значит надо бежать в Голчевицы в милицию». Пан доктор мне ответил, чтоб без паники, что он сам пойдет и посмотрит. Пришел, посмотрел на гостя, поболтали между собой по-немецки. Наш ведь пан доктор может по-всякому разговаривать, даже по-латыни, что твой ксендз из Голчевиц. Вернулся он, значит, и сказал, что немец на экскурсию приехал, дворец хочет осмотреть и больше чем на два дня не останется. То ли редактор какой, то ли еще кто… А там — кто его на самом деле знает. Немец — это немец, царствие ему небесное. Пусть пан Германа выспрашивает. Он целую ночь с гостем разговаривал и Труду за водкой в Голчевицы посылал.
— Выпивали?
— Э-э-э… И какая у немцев выпивка? Вы у Германа спросите.
— А как насчет похорон? Вы присутствовали на них?
— Нет.
— Немца после смерти видели?
— Издали.
— Где видели?
— Да здесь.
— Как он лежал?
— Обыкновенно. Как всякий покойник. Готовенький. Прямо сразу бери и в гроб клади.
— Я спрашиваю, в каком положении он лежал.
— Ну, голова его была у кресла, а ноги около камина.
— Как вы думаете, пани Ласак, почему он умер? Ведь он был еще молодой человек.
— Молодой не молодой, с каждым может случиться. Вы лучше повыспрашивайте у Германа.
— Вам не показалось это странным? Приехал человек и сразу умер.
— Меня уже ничем не удивишь. Я много чего на своем веку повидала. Мог бы и не лазить в ту комнату.
— В какую комнату?
Ласак смотрит на дверь, потом, словно чего-то ожидая, на меня. Все время теребит в руках платочек.
— Ах, та комната… — говорю я безразличным тоном. — Та, где шесть стульев?
— Семь, — деловито поправляет меня Ласак. — На столе шесть приборов, а стульев семь. Одного прибора нет. О н не любит тарелок.
— Кто такой, пани Ласак?
— Ну тот, кто там сидит себе…
— Откуда вы знаете, что он не любит тарелок?
— Откуда? Еще бы мне не знать! Уж будет второй год, как я поставила ему прибор. Прихожу на другой день, чтоб пыль стереть, смотрю — на полу одни черепки. Ничего, думаю, это просто ветер набедокурил. И ставлю, значит, другой прибор. Снова через месяц заглядываю в комнату, смотрю — опять черепки. Ну, видно, ем у не понравилось.
— Кому?
— А я знаю? Ему. Так все говорят.
— Вы его видели?
— А то как же.
— Он старый или молодой?
— А я знаю? Лица-то ведь у него нет.
— Что это вы болтаете, пани Ласак?
— Я знаю, что говорю. Если сказала — нет, значит — нет. Он вот так облокотится и сидит. Как только я войду — уходит. Кое-когда поворчит, словно ему не по праву пришлось, что я здесь. Но делать он ничего не делает.
— Куда уходит?
— Вроде в башню. Герман говорит, что он оттуда смотрит на море.
— И вы не боитесь?
— Раньше не боялась. Но теперь, как этот немец там ужинал…
— Немец там ужинал? С кем?
— Один. Велел накрыть себе на его месте… Вы… слышите? Он. Опять пришел. И теперь так каждый день, о!..
Пани Ласак поднимает вверх указательный палец и закрывает глаза. Секундой позже до меня доходит, что я тоже сижу с закрытыми глазами. И слушаю, и слышу… Да, действительно, слышу. Не шаги, но шуршание подошв по полу. Я тут же открываю глаза и замечаю усмешку на лице Ласак. Она очень довольна.
— А вы мне не верили!
— Эта комната как раз над нами?
— Да. Вы слышите? Вот он уселся.