Франц Иванович Флешин, который выходил из подъезда следом за Марьей Ивановной, ничего о мыслях хорошенькой соседки не знал. И ему досадно было, что опять она ускорила шаг в тот самый момент, когда он собирался окликнуть ее. Да… Как тут потолкуешь с соседкой, как пошутишь, если носится она как оглашенная. Не бежать же следом в его–то возрасте, с его–то положением!
И хмурился Франц Иванович, встречая прищуренный взгляд вождя совслужащих. И еще с досадой думал, что четырехстворчатый шифоньер, который присмотрел он, не занести, наверное, будет в подъезд, не задев за пьедестал. А попробуй зацепи, что тогда будет? Франц Иванович точно знал, что будет. Нет… Не надо ему шифоньера. Лучше вообще без шкафа жить.
И, конечно, ни Франц Иванович Флешин, ни Марья Ивановна, ни сам юный Петро Клещев не могли тогда знать, что очень скоро добудет–таки Прохор Степанович билеты в кино и поведет зарумянившуюся Марью Ивановну на картину «Веселые ребята», а после сеанса купит мороженое и предложит свою руку и сердце. И еще он купит мороженое юному Петро Клещеву, и на этой волнующей ноте закончится для того счастливое советское детство. Потому что на следующий день, когда Марья Ивановна затеет стирку, порывом ветра сорвет с балкона кружевную ночную сорочку, сбереженную еще от матери для Прохора Степановича. И сорочка, медленно и плавно кружась, упадет на бронзовую голову… И пройдет совсем немного минут, а стройные красавцы–грузины из МГБ выведут зареванную Марью Ивановну из подъезда, проведут мимо нахмурившегося Ильича, мимо обиженного Франца Ивановича, который и сообщил в органы, что его легкомысленная соседка повадилась сушить на вожде нижнее белье.
А потом…
Клещеву не дали вспомнить, что было потом. Пожилой экскаваторщик Дима растолкал его и сказал, чтобы меньше чем за две бутылки он не соглашался на это.
— Ну! — подтвердил бульдозерист Ременьев. — Меньше никак нельзя, Петро. Посадить могут!
Клещев посмотрел на постаревший памятник и как–то нехорошо усмехнулся. Встал. Не отрывая взгляда от памятника, вытащил из кармана папироску, затянулся горьковатым дымом. Зажженную спичку ему услужливо поднес пожилой экскаваторщик Дима.
Нехорошим был взгляд у Клещева. Только что энергично размахивал Владимир Ильич кепкой, убеждал работяг куда–то идти, что–то делать и вроде бы убедил, еще немного, и пошли бы они, и сделали бы, но вот встал Клещев, и растерялся памятник… И потом, когда нависли над его головой стальные лапы погрузчика, совсем сник, вжался в землю…
А толстый металлический трос непослушно пружинил и не хотел выгибаться в петлю, но Гоша не зря носил под фуфайкой полосатую тельняшку — обмотал жестким тросом вождя и, спрыгнув с памятника, скомандовал: «Вира!»
Зло прищурился глаз у Клещева. Натужно взревел погрузчик. В памятнике затрещало что–то, загудело, словно бы застонал он. Несколько мгновений прошло в борении прочной основы с волей объединившихся в едином порыве людей, и вот памятник вышел из пьедестала, как выходит из десны гнилой зуб, дернулся, взлетая вверх, и заплясал в свободном воздухе, отчаянно грозя работягам кулаком. Какая–то грязь, какой–то мусор посыпались из пустого нутра. Потом памятник успокоился, качнулся в тусклом воздухе и, медленно поворачиваясь, оглянулся вокруг. Прищуренные глаза вождя остановились на Клещеве.
Подождав, пока рванет Петро рычаги, отъезжая, Ленин проворно качнулся к нему и арматуриной, торчащей из ноги, ударил по ветровому стеклу. Петро едва успел заслониться рукавом от брызнувших в лицо стекол. А памятник снова качнулся назад, чтобы теперь–то наверняка достать ногой до обидчика. И только сноровка спасла Петро Клещева от безжалостного ленинского удара. Толкнув от себя рычаг, успел он опустить стрелу подъемника, и памятник зацепился штырями за груду кирпичей, обессиленно замер, наклонившись вперед.
— Во дает, Вовка, а! — восхищенно сказал Гоша Сапунов, осматривая покалеченный погрузчик. — Ну и вдарил!
— Ну так чего? — спросил Ременьев. — Повезем его или нет? Сейчас ведь Гришка с бутылками приедет…
Дальше Ильича везли со всеми мерами предосторожности. С двух сторон его поддерживали под локти Гоша и пожилой экскаваторщик Дима, а погрузчик двигался сзади, словно почетный эскорт. Ременьев, забравшись па пьедестал, пытался руководить общим движением.
Странная это была картина…
Кто знает, если бы можно было одновременно видеть и прошлое и настоящее, может быть, и обнаружилось бы сходство нынешней картины со сценой, которая разыгралась при аресте Марьи Ивановны. Вот так же, осторожно, но крепко, как Дима и Гоша, поддерживали под локотки Марью Ивановну красавцы–грузины из МГБ, вот так же, наподобие погрузчика, шел за ними Франц Иванович Флешин, вот так же, как Ременьев, смотрел на них с пьедестала сам Ильич… Хотя, конечно, и отличия были. Во всяком случае, памятник, оглянувшись вдруг на свой оставленный пьедестал и увидев на нем Ременьева, рванулся вдруг, но Гоша и экскаваторщик Дима повисли на нем, не дали вырваться, и опустил голову Ильич, покорился своей участи.
— Мужики! — соскакивая с пьедестала, крикнул Ременьев. — А может, его здесь, у мусорных бачков, положим, а? Пьедестал–то мы ломать не будем. Снесем дом, а потом его назад поставим.
Предложение это всем понравилось. И хотя знали работяги, что, когда начнут вывозить битый кирпич и мусор, ничего не останется не только от постамента, но и от того места, где мирно стоят сейчас не предназначенные к сносу мусорные бачки, но так уж устроен советский человек, что всегда он рассчитывает на лучшее, всегда надеется, что теперь–то все будет иначе, не так как вчера, не так, как обычно, а по–хорошему, по–человечески… Так, как в светлом будущем, которое мечтал устроить для народа Ильич.
Так и попал памятник во двор соседнего дома. Прищурившись, Ленин лежал на боку и наблюдал, как, круша стены, ухает таран, как клубится над пустым постаментом пыль, ревут машины и летят по сторонам куски кирпичей… Впрочем, недолго наслаждался Ильич картиной грандиозной ломки. Поревев, поухав, машины вдруг замерли неподвижно, и, когда осела пыль, обнаружилось, что никого уже нет возле них. Неподвижно стояли самосвалы, неподвижно замер бульдозер, экскаватор тоже заснул, уронив тяжелый ковш на постамент. Не знал вождь мирового пролетариата, что и подумать об исчезнувших неведомо куда работягах… Вроде бы и друзей своих, латышей–чекистов, не видел он — куда же подевались люди?
Незаметно течет время в металлических головах… Повисли, заклубились сумерки над развалинами дома номер сорок шесть по проспекту Розы Люксембург, когда проскользнули к мусорным бачкам смутные, угадываемые только по винному запаху тени. Не бросили работяги своего вождя…
Очень скоро во двор дома номер сорок четыре, мигая синей лампой на крыше, въехала желтая машина.
— Пойдемте, друзья! — вежливо пригласили из машины работяг, расположившихся возле памятника. — Да, а приятеля–то своего здесь бросите?
И милиционеры переглянулись между собой, как бы удивляясь, до чего все–таки люди допиться могут, если готовы и товарища своего бросить на холоде. Неловко стало работягам.
— Вовка! — сказал Сапунов, толкая прикрытый фуфайкой памятник. — Вставай! Приехали за нами.
Но памятник не отозвался, и работягам пришлось поднять его и на руках тащить к машине.
Вот, собственно говоря, и вся история того, как попал памятник Ленину в вытрезвитель. Самая обычная, довольно–таки заурядная история, и возможно, если бы работники вытрезвителя не так были загружены работой в тот вечер, они бы разобрались в своей ошибке и выпустили бы после соответствующего медицинского освидетельствования памятник, но… В этот день на многих предприятиях платили получку и работы в медвытрезвителе было невпроворот.
Работяги благополучно затащили Ильича в камеру, а когда дежурный лейтенант поинтересовался, что это с ним, Сапунов ответил, что сегодня у Вовки тяжелый день был.
— Это и видно… — сказал дежурный. — А живет–то где ваш Вовка?
— Дак там и живет, где взяли… — ответил Сапунов.
— Значит, в доме номер сорок четыре проживает… — помечая что–то в карточке, сказал лейтенант. — Квартиру, конечно, не знаете… А фамилия его как?
— А вы сами не знаете? — удивился Гоша, но лейтенант строго посмотрел на него.
— Это не важно: знаю я или нет. Здесь я задаю вопросы, а ты должен отвечать на них.
— Так ведь Ульянов вроде… — сказал оробевший Гоша.
— Все ясно, — делая пометку в карточке, сказал лейтенант. — Можете теперь идти отдыхать. Завтра вас всех вместе с вашим Вовкой оформим и выпустим.
Но обещания своего лейтенант не сдержал. Наутро, когда в вытрезвителе заступила другая смена и спешно начали очищаться камеры, выяснилось, что среди задержанных находится и памятник Ленину. И еще не поздно было поправить ошибку и вытолкать в шею работяг вместе с их памятником, а учетную карточку и страницу в регистрационной книге залить чернилами, но, как назло, командовал в эту смену молоденький выпускник школы МВД, который не собирался задерживаться на службе в вытрезвителе. Вместо того, чтобы предпринять необходимые действия, он позвонил в прокуратуру и вызвал следователя по особо важным делам.
Памятник вместе с работягами увезли в следственный изолятор, а к обеду арестовали и прораба Григория Миронова. Начальника СМУ Юлия Францевича Флешина взяли в московском аэропорту, откуда тот — по версии следователя — собирался сбежать за границу.
По городу поползли слухи. Говорили, что удалось раскрыть крупную шайку мафии, хотя и арестовали только мелкую сошку вроде начальника СМУ Флешина…
Слухи так растревожили горожан, что работники областной прокуратуры вынуждены были выступить по местному телевидению с опровержением. Но, как и положено, говорили они сбивчиво, умалчивая о подлинной подоплеке происшествия, и сообщение о том, что у преступников изъят памятник Ленину, вызвало в городе новую лавину домыслов. Говорили, что памятники Ленину — недаром их столько понаставлено в нашем городе — служат как указатели мест складирования мыла и дефицитного стирального порошка, и в ту же ночь после неудачной телепередачи, неизвестными лицами было совершено три налета на окрестности, где стояли памятники. После этого в город ввели подразделения внутренних войск, а в самом городе объявили комендантский час. Одновременно с этим на товарную станцию поступило два состава с мылом и стиральным порошком… Однако и тогда не прекратились волнения. И продолжались до тех пор, пока городские власти не выставили на главной площади изъятый милицией памятник Ленину.
Правда там, перед обкомом партии, уже стоял семиметровый памятник Ильичу, но этот, маленький, поставили не рядом, а чуть в стороне, возле входа в областной комитет ВЛКСМ, и в целом площадь от этого даже и выиграла. Когда устанешь, задрав голову, смотреть на семиметрового Ленина, можно повернуться и смотреть на маленького Ильича, разглядывая его — памятник установили без постамента — сверху вниз.
Милиционеров, забравших Ленина в вытрезвитель, выгнали с работы, а работяг вскоре после прекращения волнений освободили из–под стражи…
Мыла сейчас у нас в городе снова много, все восемь памятников Ленину стоят на месте, и в городе пока все спокойно, хотя и исчезли из магазинов крупа и спички.
Еще в прошлом году все было так хорошо, но вначале восьмого класса Вика проболела почти два месяца, и, вернувшись в школу, почувствовала, как сильно отстала от своих одноклассников, отстала не только по учебе, но — главное! — в чем–то другом, гораздо более важном, нежели учеба.
Вика почувствовала это, когда на первой переменке К к ней подошел Костя Угаров — неприятно толстый, с шарящими по сторонам глазами мальчишка — и сказал:
— Слушай! Ты на четвертом трамвае домой ездишь?