В ставке его за глаза называли «императорским лакеем»: он согласился быть ординарцем Верховного главнокомандующего, то есть государя императора. Обязанности его действительно были хлопотливы и зачастую унизительно-лакейские. Случалось исполнять обязанности и обыкновенного охранника при особе государя императора, и он часами берег августейший покой под дверьми. Но случалось по распоряжению царя сопровождать на передовые позиции иностранных военных агентов (атташе), как, к примеру, черногорского и японского, которые, не вытерпев, пошли в атаку вместе с русскими. Граф Замойский не отстал и, несмотря на свои уже преклонные годы, побежал вместе со всеми в цепях атакующих, за что вместе с военными агентами был удостоен Владимира с мечами (орден Св. Владимира).
Свою лакейскую службу при особе государя императора объяснял желанием облегчить судьбу Польше. Он все время напоминал августейшему монарху о своей разоренной Отчизне…
Спустя два года после расправы над бывшим царем и его семейством в Екатеринбурге бывший посол Великобритании сэр Бьюкенен напечатает два тома воспоминаний. Обязанности посла при священной особе российского императора сэр Бьюкенен исполнял с 1910 по 1918 г.
«Женитьба императора на принцессе Алисе Гессенской не была вызвана государственными соображениями, — рассказывает он. — С самого начала их влекло друг к другу чувство взаимной привязанности, и их любовь друг к другу с каждым годом становилась все сильней. Но хотя это была идеально счастливая пара в семейной жизни, тем не менее выбор императора был несчастлив… императрица Александра не была подходящим товарищем для государя в его трудном положении… С самого начала она неверно оценила положение, побуждая императора держать курс, чреватый всяческими опасностями для государственного корабля… Будучи хорошей женщиной, стремившейся служить интересам своего мужа, она оказалась орудием, избранным для его гибели. Недоверчивому и нерешительному императору было как бы предназначено попасть под влияние более сильного характера… Ее слепая вера в необузданное самодержавие должна была его погубить…»
Позволю себе не согласиться с выводами бывшего посла, как и вообще с множеством подобных оценок.
Александра Федоровна искренне и глубоко любила мужа (во время войны она даже отреклась от своей немецкой крови, заявив Керенскому: «Я — англичанка, а не немка, и я всегда была верна России»). В ее жилах действительно текла и английская кровь.
Как любящая женщина, императрица усвоила взгляды мужа, в том числе и самый важный — на самодержавие. Никакой самостоятельности она тут не проявила. Она лишь приняла взгляды мужа, приняла всем сердцем, всей страстной, несколько истеричной натурой своей. Она превратила взгляды мужа в свои незыблемые убеждения. В этом ее вина?..
Совершенно другое дело, что служила она им слепо, не замечая уже ничего другого, отказываясь замечать, решительно отвергая. В этом был ее долг перед мужем. Она видела себя опорой ему в трудной борьбе за управление государством, но исходные принципы этой борьбы она приняла от мужа.
Не ведая ничего, кроме любви и жертвенной преданности мужу, она не могла уже уловить наступление грозного кризиса всей государственной системы. Ей не хватало широты, не хватало образования, но это ее горе, а не вина. Она служила мужу и тому, как понимала Россию. Она искала силы, которые могли помочь мужу, и ошибалась, но злой воли в ней не было. Злой волей стала ее неспособность сделать правильные выводы, оценить положение империи.
Ведь дальше Бьюкенен пишет, противореча уже себе:
«Император Николай не унаследовал от своего отца властного характера, силы воли и способности к быстрым решениям — качества, столь существенные для самодержавного владыки…
Он… смотрел на самодержавие как на некоторого рода священное наследие, которое он обязан сохранить в неприкосновенности в той форме, в которой оно было ему передано. Единственная его идея при вступлении на престол заключалась в том, чтобы следовать по стопам своего отца и оставить вещи такими, какими оставил их ему отец. Он питал такое уважение к памяти отца, что отказывался даже принять более высокий чин в армии, Верховным главнокомандующим которой он состоял, чем чин полковника, пожалованный ему отцом…»
Этой-то идее самодержавия и служила всей страстью и силой ума, воли, веры в Создателя императрица Александра Федоровна — ни в коем случае не немка на древнем российском престоле. Опорой была мужу, родила ему чудных детей, умерла с ним и с ними.
Знала, откуда надвигается погибель. И оттого еще задолго до расправы прокляла императора Вильгельма Второго за «пломбированный вагон», заявив, что это — выше подлости.
А что выше подлости?
Только пренебрежение самыми заповедными установлениями и законами рода и племени, выработанными в тяжком ходе истории. В незыблемости утвержденных обилием крови и слез.
Император Вильгельм переступил через эти законы, обагрив себя кровью людей (да еще детей!), общих с ним родством.
Умерла Александра Федоровна достойно. Никогда не унижалась перед палачами последняя российская императрица, сменившая веру отцов на веру мужа и давшая ему наследника российского престола.
8 мая 1915 г. начальник штаба Верховного главнокомандующего (тогда им был великий князь Николай Николаевич) генерал Янушкевич обратился с официальной просьбой к министру внутренних дел Маклакову.
«По имеющимся в штабе Верховного главнокомандующего сведениям, за последнее время в действующей армии приобрели широкое распространение некоторые газеты, издаваемые на еврейские деньги, с крайне вредным для наших войск направлением, каковой, например, является газета «Петроградский Курьер», высылаемая в армию в количестве до 50 000 экз. Признавая безусловно недопустимым распространение в войсках антинациональных периодических изданий, подтачивающих благодаря своим антимилитаристическим тенденциям геройский дух нашей армии, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство не отказать в своем распоряжении о полном воспрещении высылки газеты «П. К.» в действующую армию».
Выпуск газеты запрещен не был. Запрещена была лишь доставка ее в действующую армию.
Отношения между правящей Россией и евреями с последней четверти XIX столетия приняли характер открытого недоверия, причем обоюдного, срывающегося довольно часто на открытую вражду и тогда уже обильно омываемого кровью. Евреи неофициально числились врагами империи, едва ли не самыми заклятыми. Им и отвели место жить по западным губерниям империи, в так называемой черте оседлости, дальше этой черты — ни шагу. Исключение было сделано лишь для лиц определенных профессий (врачей, адвокатов, аптекарей…). В воспоминаниях русского писателя Иеронима Ясинского «Роман моей жизни» (М., Госиздат, 1926) читаем на странице 269:
«У Тестова ужинала с нами еще сестра Чехова, Мария Павловна, и должен был быть Левитан, у которого были какие-то недоразумения с правом жительства в Москве.
Этакий удивительный русский художник, даже с симпатией к колокольному звону и к тихим обителям, — и тот терпел в Москве в качестве еврея! Кстати, вспомню о другом художнике — скульпторе Аронсоне, которому дозволялся приезд в Петербург на время выставки его произведений только на месяц, а писатель Шолом-Аш совсем не допускался в Петербург и, когда кончился срок его, кажется, трехдневного пребывания (не помню, сколько дней полагалось для евреев оставаться в столице российского царства), спасался у меня на Черной Речке, чтобы иметь возможность закончить свои литературные дела…»
На этот счет Федор Михайлович Достоевский придерживается иной точки зрения:
«…когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели от крепостного состояния, что уже, конечно, было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю… помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян; пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял свое и ушел…
А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились за последние двадцать лет. По крайней мере, они явились по России в таких местах, где прежде их не видывали. Но евреи все жалуются на ненависть и стеснения…» («Дневник писателя» за 1877 г., январь — август).
Подготовка революции (бесчисленные теракты, саботаж, финансирование, устная и печатная агитация и пропаганда, подкупы, то есть разложение русского общества) и сама революция откроют евреям возможность устранить расовые ограничения.
Нечего и говорить, что делалось это рука об руку с русскими революционерами.
Из дневника Джанумовой (запись 7 декабря 1915 г. — Распутину остается жить какой-то год):
«…Сегодня утром заехала к нам жена полковника Б., певица. Она стала упрекать нас, что мы («мы» — это сама Джанумова и ее подруга Леля. — Ю. В.): мучим «отца»:
— Все мы возмущаемся, видя его страдания. Почему вы не соглашаетесь принадлежать ему? Разве можно отказать такому святому?
— Неужели же святому нужна грешная любовь? Какая же святость, если ему нужны женщины?
— Он все делает святым, и с ним всякое дело святое, — не задумываясь, ответила полковница.
— Да неужто же вы согласились бы?
— Конечно, я принадлежала ему и считаю это величайшей благодатью.
— Но ведь вы замужем, как же муж?
— Он знает это и считает это великим счастьем. Если «отец» пожелает кого, мы считаем это величайшей благодатью, и мы, и мужья наши, если у кого есть мужья. Теперь мы все видим, как он мучится из-за вас. Я решила все вам высказать от имени всех почитательниц «отца», просить вас не мучить еще больше святого «отца», не отклонять благодати.
Мы с Лелей были возмущены… и хотя ко всему привыкли у него в доме, но все-таки нас возмутил этот цинизм, прикрытый святостью. Довольно резко ответили мы госпоже Б. Она ушла обиженная и недоумевающая…»
В свои 50 с лишком, ох, шибко грешных лет Григорий Ефимович часами не отпускал женщину. В своих домогательствах он сатанел и, как правило, добивался желаемого. Обладание все новыми и новыми самками (их положение в обществе значения не имело: будь баронесса, будь поломойка — лишь бы взыграла страсть) составляло едва ли не единственный смысл его бытия.
«Едва ли» — поскольку жил в нем и другой человек, не только наглый насильник и хищник…
Запись Лемке в дневнике 10 апреля 1916 г. (Пасха): «…В десять с половиной часов утра весь штаб, жандармы и все-все, что только здесь состоит, вышли на площадку, и затем по заготовленной записке скороход стал приглашать к царю. Сначала пошло старшее духовенство: архиепископ Могилевский Константин и еще какой-то, Шавельский, затем Алексеев и Иванов, комнатная прислуга царя, придворнослужители и рабочие гофмаршальской части, служители гаража, канцелярии министерства двора, военно-походная канцелярия, фельдъегерские офицеры, состоящие при императорской главной квартире, управление дворцового коменданта, администрация императорских поездов, иностранные военные агенты и их помощники… духовенство и певчие штабной церкви, губернатор, представители местных учреждений… Царь стоял в зале, в дальнем от двери углу, около стола, переполненного фарфоровыми яйцами с его вензелем, и с каждым христосовался. Генералам и штаб-офицерам он подавал руку и христосовался, а с прочими просто только христосовался… потом давал яйцо, принимал поклон и т. д. Около двери столовой стоял Фредерикс, украшенный брильянтовым соединенным портретом Александра Второго, Александра Третьего и нынешнего царя, полученным вчера при грамоте. С другой стороны — Воейков и свита. Яйца разные: белые, голубые, коричневые с разными продетыми лентами. В одиннадцать пятнадцать царь был уже у нас в Управлении на докладе и сидел до часу дня…»
Петр Николаевич Врангель находился на передовой с августа четырнадцатого и до лета 1917-го. Его мнение поэтому имеет принципиальное значение. Он пишет в воспоминаниях:
«После кровопролитных боев лета и осени 1916 года к зиме на большей части фронта операции затихли. Войска укрепляли с обеих сторон занятые ими рубежи, готовились к зимовке, налаживали тыл и пополняли убыль в людях, лошадях и материальной части за истекший боевой период.