И люди взялись разрушать старый мир — разрушать, резать друг друга и слагать гимны в честь творцов новой жизни.
Лик Ленина смещался в иконный оклад. Но прежде оклады следовало опустошить, освободить место — и церковь пала, поруганная. Никто не смеет стоять рядом с Непогрешимым и Непогрешимыми.
Не будет ни власти денег, ни лживых слов, ни жестокости насилия…
После декретов о мире и земле, которые дадут неоспоримую силу большевизму, Локкарт поставит ему в плюс еще и своего рода единственность: «…в России не было силы, способной заменить и их… какими бы слабыми ни были большевики, их деморализованные противники в России были еще слабей…»
Фриц Платтен — швейцарец, родился в 1883 г. (моложе Ленина на 13 лет). В молодые годы — рабочий. В русскую революцию 1905–1907 гг. пробрался в Ригу, стал членом латышской социалдемократии. Угодил в кутузку. Вернулся в Цюрих весной 1908-го, тогда же впервые увидел и услышал на собрании Ленина. В 1912-м Платтен становится секретарем правления Социал-демократической партии Швейцарии. Личная встреча с Лениным состоялась только на конференции в Циммервальде в сентябре 1915 г. — казалось, и конца нет мировой войне.
Платтен пользовался уважением Ленина, основанным прежде всего на принципиально-идейных основах. Платтен в главных вопросах занимал ленинскую позицию. Именно поэтому ему, по согласованию с Лениным и другими лидерами эмиграции, была поручена организация проезда эмигрантов через Германию. Платтен вел переговоры с германским посланником в Швейцарии Ромбергом.
12 апреля 1938 г. Платтена арестовали в Москве. Под пытками не признал себя виновным. Срок заключения истек в апреле 1942-го. Платтена вызвали к лагерному начальству для беседы о планах после освобождения. Платтен был относительно здоров и, естественно, полон планов. Но 22 апреля он уже мертв. Ответ один: из первопрестольной последовала команда — дематериализовать!
Вот такая история с организатором поездки Ленина и других эмигрантов через Германию. Очень уж живодерская.
Все это грандиозно-утопическое дело освобождения людей от капиталистического рабства завязывалось под знаком глумления над здравым смыслом и страданиями (народ опустошен, оболванен; в лучшей, самой деятельной своей части уничтожен, кормится ложью).
Кровь хлынула наравне с обыкновенной водой. Слез и крови оказалось столько, сколько воды; никого это не тревожило и не заставляло искать средства отпора захватчикам власти. Люди ужимались, дабы самим и казаться, и быть поменьше.
Чекисты, которые, по замыслу революции Ленина, должны были явиться опорой коммунистической идеи, взяли и пристрелили человека, что провез их вождя через враждебную Германию, а спустя несколько месяцев загородил от пули. У того, кто стрелял в Ленина, рука не дрогнула (по-большевистски думал: убрать эту бешеную тварь с дороги!). Не дрогнула она и у того, кто пальнул в затылок верному Платтену. Верней и не бывают. Никого не оклеветал, не потащил за собой в лагерь и, отмаявшись на нарах и тяжких работах, не изменил вере — только коммунистом себя видел.
6 апреля 1917 г. посланник Ромберг телеграммой сообщил Платтену согласие Берлина на проезд русских эмигрантов на следующих условиях:
— предельное число следующих одновременно не более 60;
— два пассажирских вагона второго класса будут стоять наготове в Готмадингене (германский пограничный пункт. — Ю. В.);
— день отъезда — 9 апреля.
Платтен писал позже:
«Теперь можно считать доказанным, что поездка Ленина в Россию через Германию произвела столь огромное впечатление не потому, что он первый из эмигрантской массы вместе с ближайшими своими соратниками рискнул совершить эту поездку, а потому, что у всех было убеждение, что этот человек с огромной силой воли вмешается в события русской революции. Произведенная поездкой Ленина сенсация, вызванное ею возбуждение находились в резком противоречии с позицией, занятой той же европейской печатью по отношению ко второй партии эмигрантов, хотя при этом через Германию ехало приблизительно 500 русских эмигрантов.
Наша партия состояла из 32 человек…»
Что Ленин не вступал ни в какие тайные соглашения с Германией (за проезд через ее территорию) — это факт. Что честный, преданный, но не очень далекий Платтен никогда не добился бы проезда Ленина и других эмигрантов через враждебную России страну — тоже факт. За всех сделал это Александр Парвус (Гельфанд). Этот бывший крупнейший российский революционер, осевший на годы войны в Дании и наживший там на спекуляциях изрядный капитал, имел давнюю и прочную связь с германским Генеральным штабом, и прежде всего генералом Людендорфом.
Именно после консультаций с Парвусом было принято предложение Платтена о пропуске русских революционеров через Германию. В данной истории Парвус действовал по собственной инициативе, да, помимо всего прочего, Ленин его презирал и считал человеком нечистоплотным, хотя все об их истинных отношениях мог бы рассказать один из наиболее доверенных к Ленину соратников — Яков Станиславович Фюрстенберг (Ганецкий); немало знал и несдержанный на язык, а временами непростительно болтливый Карл Бернгардович Радек. Ну и Вильгельм Гогенцоллерн знал…
Платтен вспоминал:
«В Заснице (германский порт на побережье Балтийского моря. — Ю. В.) мы оставили немецкую территорию; перед этим было проверено число едущих, сняты пломбы с багажного вагона и состоялась передача багажа. Пассажирский пароход «Треллеборг» доставил нас в Швецию. Море было неспокойно. Из 32 путешественников не страдали от качки только 5 человек, в том числе Ленин, Зиновьев и Радек; стоя возле главной мачты, они вели горячий спор. На берегу нас встретил Ганецкий и шведская депутация».
В 1966 г. после спортивных выступлений в Норвегии я проделал сей путь на пароме «Треллеборг» — только в обратном направлении — из Швеции в Германскую Демократическую Республику. Погода выдалась штилевая. Никого не укачало, даже меня, склонного к тому чрезвычайно. Так что и я мог постоять у той главной мачты…
Зиновьев не мог не вспоминать (был он тщеславен до непотребства и никаких иных чувств, кроме брезгливости и презрения, не вызывает). А что до мученической смерти, своими кровавыми делами в годы революции он многократно перезаслужил ее, как и почти все его «великие» товарищи по борьбе за освобождение человечества. Освобождали тем, что убивали. Так вот, Зиновьев вспоминает:
«…Уехали. Помню жуткое впечатление замерзшей страны, когда мы ехали по Германии. Берлин, который мы видели только из окна вагона, напоминал кладбище…
Все мы были твердо уверены, что по приезде в Ленинград (Зиновьев писал воспоминания после переименования города. — Ю. В.) мы будем арестованы Милюковым и Львовым. Больше всех в этом уверен был В. И. (после Ленина миллионы русских будут вот так же уверены, что их непременно арестуют; и по милости вождя диктатуры пролетариата их арестовывали! — Ю. В.). И к этому он готовил всю группу товарищей, следовавших за ним. Для большей верности мы отобрали даже у всех ехавших с нами официальные подписки в том, что они готовы пойти в тюрьму и отвечать перед любым судом за принятое решение проехать через Германию (но, конечно же, не перед той «тройкой» во главе с Ульрихом: рассмотрение дела — 5–10 минут. Если к смерти — расстрел тут же в подвале, если оставляли в живых — десять-двадцать лет лагерей. — Ю. В.).
В Белоострове нас встречают ближайшие друзья. Среди них Каменев, Сталин и многие другие. В тесном полутемном купе третьего класса, освещенном огарком свечи, происходит первый обмен мнениями. В. И. забрасывает товарищей рядом вопросов…
Перрон Финляндского вокзала в Ленинграде. Уже ночь (это поздний вечер 16 апреля. — Ю. В.). Только теперь мы поняли загадочные улыбки друзей. В. И. ждет не арест, а триумф. Вокзал и прилегающая площадь залиты огнями прожекторов. На перроне длинная цепочка почетного караула всех родов оружия. Вокзал, площадь запружены десятками тысяч рабочих, восторженно встречающих своего вождя. Гремит «Интернационал». Десятки тысяч рабочих и солдат горят энтузиазмом…»
Вспоминала и Елена Усиевич. Ее муж — купеческий сын Григорий Усиевич 26 лет с лишком, большевик-ленинец — тоже едет в «запломбированном» вагоне, едет и не ведает, что жить ему считанные месяцы: рухнет, сраженный наповал белыми, в августе 1918-го. Будет он тогда комиссаром на Восточном фронте, возникшем после мятежа чехословаков.
«…Все сношения с германскими железнодорожными властями велись через Платтена, — писала Усиевич. — На больших станциях поезд наш останавливался преимущественно по ночам. Днем полиция отгоняла публику подальше, не давая ей подходить к вагону…
Рисовка в присутствии Ильича была невозможна. Он не то чтобы обрывал человека или высмеивал его, а просто как-то сразу переставал тебя видеть, слышать…
Так прошло трехдневное путешествие по Германии. Но для нас эта дорога оказалась самой легкой ее частью, и именно потому, что в наш вагон никто не входил, сами мы не выходили и, таким образом, ни с кем посторонним не сталкивались…
В Петроград мы приехали поздно ночью. На перроне был выстроен почетный караул матросов. Это ошеломило… Мгновение спустя толпа уже вынесла его на броневик на площади, и под темным низким небом Петрограда зазвучала речь Ленина.
Прямо оттуда — во дворец Кшесинской, где, несмотря на то что было уже около трех часов ночи, собрались питерские рабочие-большевики. Толпа стояла и под окнами дворца. И снова выступление Ленина перед замершей в напряженном внимании толпой…
А выйдя утром на улицу, мы увидели и приветствие буржуазии: стены главных улиц Питера были оклеены плакатами: «Ленина и компанию — обратно в Германию»…
Несколько дней спустя почти все мы разъехались по разным городам России…»
Сталин был школярски точен, когда писал: «Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции».
Вера Ленина в марксизм граничила с религиозной. Отсюда и такие слова: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».
Ни на мгновение не забывал: главное в марксизме — это учение о диктатуре пролетариата. Только эта диктатура и способна преодолеть сопротивление государств капиталистов, с их армиями, полициями, судами и несметными богатствами.
Писал: «Ограничивать марксизм учением о борьбе классов — значит урезывать марксизм, искажать его, сводить его к тому, что приемлемо для буржуазии. Марксист лишь тот, кто распространяет признание борьбы классов до признания диктатуры пролетариата. В этом самое глубокое отличие марксизма от дюжинного мелкого (да и крупного) буржуа».
Уничтожить зло. Очистить землю от господства одного человека над другим. Навсегда покончить с властью денег.
Из 7 лет после возвращения из эмиграции в апреле семнадцатого и до кончины Ленин будет чувствовать себя здоровым лишь три года: 1917–1919-й (но и в 1918-м его намучает ранение). Итак, из 7 лет лишь 2 года с небольшим Ленин будет здоров. Безусловно, ряд причин ускорили износ сосудов, но, в общем-то, он приехал для главного, узлового дела жизни уже непоправимо больным, без преувеличения — обреченным.
Сосуды удушали его. Он страдал от непрестанных головных болей, потерь равновесия, головокружений, а главное — головных болей. Он сопротивлялся, работал. Мозг постоянно обескровливался: все уже и уже руслица крови. Многие сосуды вовсе не пропускали кровь. Нагрузка же умственная возрастала с каждым днем…
Он жил ради этих дней, это было делом жизни его брата, потом его — Владимира Ленина, а болезнь взяла и погубила…