– Уходила.
– Одна?
– Одна.
– Несла что-нибудь?
– Только свою сумочку.
– В какое время дня это было?
– Где-то с утра. Я подумал, что она шла на работу.
– И после этого Вы её не видели?
– Не-а. Но я ведь не слежу в течение двадцати четырех часов в сутки, понимаете?
Есть некое ощущение, того, что в квартире кто-то жил.
Даже квартира свежей жертвы убийства может сразу поведать, что в ней кто-то жил.
В квартире Элизабет Тёрнер подобного ощущения не было.
Окна были опущены и закрыты, что было обычным делом для этого города, даже если кто и спускался вниз всего лишь на десятиминутную прогулку. Но воздух был неподвижным и затхлым, явно указывая на то, что окна не открывались уже достаточно давно. Собственно, в конце концов, Элизабет Тёрнер была найдена мертвой и вполне возможно, что прошло довольно много времени, чтобы воздух в квартире успел стать затхлым.
Но и кусок масла в холодильнике стал прогорклым.
И на упаковке порезанного дольками швейцарского сыра успела вырасти плесень.
И молоко скисло. Дата продажи, отпечатанная на верхней части картонной упаковки гласила: "1 октября".
Ни на подставке для сушки, ни в посудомоечной машине не было посуды.
Пепельницы сияли идеальной чистотой.
Квартира не обнаруживала никаких следов проживания, даже если предположить, что живущий в ней был маниакальной чистюлей.
В шкафу в прихожей висело только одно пальто.
Двойная кровать была заправлена.
На комоде напротив кровати стояла обрамленная фотография Элизабет. На ней она выглядела лучше, чем в жизни.
Три верхних ящика комода были пусты.
В среднем ряду ящиков находилась одна блузка.
В нижнем ряду ящиков лежали два свитера и пригоршня шариков от моли.
Один костюм, пара слаксов и лыжная куртка висели в шкафу спальни. На нижней полке шкафа было две пары туфель на высоком каблуке. Нигде в квартире не было ни одного чемодана.
Рулон туалетной бумаги на подставке в ванной почти закончился.
В медицинском шкафчике не было зубной щетки. Не было противозачаточного колпачка. Не было пузырька с противозачаточными пилюлями. Никаких принадлежностей туалетных и прочих, обычно присутствующих в квартире, где действительно живет женщина.
Они вернулись в спальню и осмотрели стол в поиске календаря деловых встреч.
Ничего.
Они искали дневник.
Ничего
Они искали записную книжку.
Ничего.
– И что ты думаешь? – спросил Карелла.
– Похоже, что птичка улетела, – ответил Браун.
Когда они вернулись назад в полицейский участок, их ожидало еще одно письмо.
Клинг вручил его Карелле и сказал: "Кажется, это снова от твоего друга по переписке".
На лицевой стороне конверта было напечатано имя Кареллы.
Никакого обратного адреса.
Дата отправки на штампе – 1 ноября.
– Может нам следовало бы проверить его на предмет отпечатков пальцев или еще чего-нибудь? – сказал Браун.
– Если оно от Глухого, – сказал Клинг, – мы просто впустую потратим время.
Стоя рядом с Брауном, он выглядел слишком белокурым. Он и был чистым блондином, но Браун делал его еще светлее. И моложе. И больше обычного похожим на фермера из кантри-хитов. Рожденный и выросший в городе, он источал дух невинности, отсутствие хитрости и изощренности, что автоматически наталкивало на мысль, будто он приехал из Канзаса, где бы этот Канзас ни находился. Детективы из 87-го думали, что Канзас был "где-то там".