В зимнюю пору городок совсем затихал. По ночам в него частенько забегали зайцы. Они заглядывали в сады, обгрызали кору яблонь и груш.
Вот в этом-то по-деревенски привольном местечке мне посчастливилось провести годы детства и юности, провести их, бродя по полям и лесам или сидя с удочкой на берегу тихой глубокой речки.
Семья наша была невелика. Мой приёмный отец Михалыч, так я звал его с самого раннего детства, мама и дети Михалыча от первой жены - Наташа и Серёжа. Наташа была старше меня на семь лет, Серёжа - на два года.
Жили мы вместе не круглый год. Наташа зимой училась в Москве и только летом приезжала погостить к нам. Серёжа, наоборот, всю осень и зиму проводил с нами, в Черни, а на лето уезжал в Москву к своей маме.
Помню, бывало, весной, когда он собирался уезжать, я очень горевал. А Серёжа радовался, что скоро увидит маму, что они вместе поедут на дачу и там он будет целые дни удить на мух уклеек. Всё это было, конечно, хорошо, да только грустно - ведь теперь мы с ним не увидимся до самой осени.
Вообще мы с Серёжей жили дружно, особенно когда подросли и у обоих проснулась страсть к настоящей рыбной ловле, а позднее - к охоте. Эту страсть пробудил в нас Михалыч. Он был нашим первым другом и наставником. Он научил нас ловить рыбу, охотиться, а главное - понимать и любить природу, любить во всякое время года: и в пору цветущей весны, и в хмурые дни поздней осени.
Михалычу, именно ему первому, я обязан тем, что из всех путей жизни выбрал самый увлекательный путь - путь следопыта-натуралиста.
Первым лицом в нашем доме, в нашем маленьком хозяйстве, была, конечно, мама. Не только мы, ребята, но даже Михалыч признавал это и нередко говаривал мне и Серёже: «Ну, как Сама велит, так и будет», или: «Ох, друзья, и достанется нам от Самой на орехи!» - при этом он лукаво подмигивал и делал вид, что очень боится мамы.
Мама и вправду частенько распекала нас вместе с Михалычем за разные проделки. Так уж сразу и повелось, что Михалыч, Серёжа и я - три товарища и должны таить наши проказы от «грозного домашнего начальства».
А начальство было совсем негрозное. Как сейчас, помню я маму: маленькая, полная, добродушная, целые дни, бывало, no-хозяйству хлопочет, то что-нибудь чинит, штопает, то в кухне с кухаркой - с тёткой Дарьей готовит, а потом накинет Михалычеву охотничью куртку или тёплый платок и отправляется во двор. Там уж её настоящее царство. Куры и утки только завидят маму, со всех концов спешат к ней, суетятся, кричат, в руки заглядывают. А нарядный петух, мамин любимец, тот прямо с разбегу норовит на плечо ей взлететь. Мама будто случайно нагнётся за чем-нибудь - он уже тут как тут: усядется на плече, шею вытянет, захлопает крыльями да как закричит на весь двор: «Ку-ка-ре-ку…» Мама уши скорей затыкает: «Ой, оглушил совсем, убирайся прочь!» А сама из кармана хлеб достаёт, угощает Петеньку. Петух поклюёт хлебца и на землю слетит. Ходит следом за мамой: куда она - туда и петух, ни на шаг не отстаёт.
Но мама занималась не только домашним хозяйством, были у неё и другие дела. После двух часов дня, когда Михалыч возвращался из больницы, к нему на дом нередко приходили больные. А частенько случалось и так: зайдёт какая-нибудь старушка к нам во двор, стоит в нерешительности.
- Тебе, бабушка, чего надо? - спросит её, проходя мимо в кладовку, тётка Дарья.
- Да вот, сердешная, заболела я, - отвечает старушка.
- Значит, пришла полечиться? Вон звонок над дверью, позвони, тебя к доктору проведут.
- Да нет, родимая, мне бы лучше к Самой, к докторше попасть.
Дарью такой ответ ничуть не удивляет. Она его слышит не в первый раз и потому равнодушно отвечает:
- Тогда иди вон туда, на кухню, там докторшу и разыщешь.
Старушка, сразу подбодрившись, спешит к указанной двери.
Сколько теперь я припоминаю, приём пациентов, правда всегда бесплатных, у докторши был не меньше, а, пожалуй, даже побольше, чем у самого доктора.
Михалыч частенько шутя упрекал маму:
- Ты у меня скоро всех больных отобьёшь.
- Да мои больные к тебе всё равно не пойдут, - улыбаясь, отвечала мама. У тебя какое лечение: послушаешь, постукаешь, пропишешь лекарство, и всё можете уходить домой. А моим пациентам совсем другое нужно. Вот на днях старушка одна из Казачьей слободы ко мне приходила: «Полечи, говорит, сделай такую милость». - «А что, спрашиваю, у тебя болит?» - «Эх, матушка, всё болит: и голова, и живот, и поясница… всё болит, совсем я занедужила». Сели мы с ней за стол, налила я ей чайку, разговорились. Много всего она мне про свою жизнь рассказала, сколько нужды, сколько горя видела. «У меня, говорит, пуще всего болит душа, так иной раз болит, так тоскует, и не приведи бог». Поговорила я с ней, дала ей соды от изжоги. Очень она моим лечением осталась довольна. Второй раз заходила, говорит: ни одно лекарство ей никогда так не помогало…
- Да ей не лекарство нужно, а просто поболтать захотелось. Вот зачем они все к тебе приходят, - не выдержав, перебивает маму Михалыч. - Конечно, я бы не стал все эти россказни слушать. Я врач, а не отец-утешитель.
- Ну и отлично, и не слушай, - миролюбиво соглашается мама. - Поэтому мои больные к тебе и не идут. У нас с тобой разные пациенты.
Так и осталась жить в моей памяти мама - спокойная, ласковая и такая уютная, что от одного её присутствия на душе становилось легко и радостно.
Когда мне исполнилось семь лет, мама начала учить меня читать и писать. Это обучение продолжалось целых два года, вернее, две зимы.
Не знаю, многому ли научился я у такой доброй и нетребовательной наставницы, но зато до сих пор я с радостью и с благодарностью вспоминаю наши занятия, совсем нетрудные и такие интересные для нас обоих.
Мама-докторша, мама-хозяйка, мама-учительница… А потом, когда я подрос и начал собирать и тащить в дом разных зверьков, птиц, ящериц, рыбок, мама стала ещё и главным хранителем нашего домашнего зверинца. Стыдно сознаться, а утаивать не хочу: тащить-то я тащил домой всякую живность, которую удавалось поймать в лесу или в поле, а вот кормить, ухаживать терпения не хватало. Тут-то мама и приходила на помощь. Принесёт, бывало, из чулана корзину с зайчатами, высадит малышей на стол и поит их по очереди молоком из соски. Зайчата лезут к пузырьку, друг друга носами отпихивают. Мама сердится, ворчит:
- Мучение прямо, развели тут зверья, а ухаживать некому. Выброшу всех, и конец.
Но я был вполне спокоен: никого из моих зверей мама, конечно, не выбросит, не обидит, это только одни слова.
Привольно жилось у нас четвероногим и крылатым питомцам. Большинство из них очень скоро становились совсем ручными, бегали и летали по комнатам, по двору, по саду, жили на полной свободе, совсем не боялись людей. Но все они особенно хорошо знали маму, отличали её от других и сразу спешили на её голос.
Михалыч служил врачом в чернской больнице. Он не только заведовал ею, но вообще был единственным врачом и в больнице, и в городе, да, кажется, и вообще во всём Чернском уезде. (Уезд - это по территории примерно то же, что теперь район. В наши дни в Чернском районе работает несколько десятков врачей.)
Только много лет спустя, когда я стал старше, я понял, какую огромную и сложную работу приходилось выполнять Михалычу в нашей маленькой городской больнице. Не только из города, но и со всего уезда привозили туда больных. Михалыч должен был лечить от всех болезней и делать самые сложные операции; и всё это один, не имея возможности даже ни с кем посоветоваться.
И я могу с гордостью за него сказать, что он был замечательный врач; никакой не знаменитый, зато настоящий деревенский врач, которого сама жизнь научила умно и тонко разбираться в человеческих недугах и страданиях.
Но самой своей основной, самой любимой специальностью он всегда считал хирургию.
- Как тебе не страшно? - иной раз говорила ему мама. - Разрежешь человеку живот, копаешься там, что-то подрежешь, что-то подошьёшь… а если ошибёшься? Ведь это же смерть! Я бы ни за что не смогла.
Михалыч слушал, улыбаясь, и спокойно отвечал:
- Так ведь я подрезаю и подшиваю не для того, чтобы умер, а чтобы жил человек, чтобы снова сделался здоровым.
И это спокойствие, эта уверенность в себе, в необходимости своего дела очень помогали Михалычу. Большинство его операций проходило удачно. Конечно, не все, бывали иногда и очень печальные случаи, и Михалыч ходил после них как в воду опущенный, однако чаще больной выздоравливал. И, отправляя его домой, Михалыч возвращался из больницы такой довольный, счастливый, будто сразу помолодевший.
Во всём уезде Михалыч как врач пользовался большой известностью и любовью. Ценили его и местные богатей. Его постоянно приглашали в свои имения соседние помещики.
Но заниматься частной практикой, особенно разъезжать по «знатным барынькам», как Михалыч иронически заявлял, он не любил и делал это довольно редко. К тому же «знатные барыньки» частенько вызывали доктора к себе в имение не из-за серьёзной болезни, а из-за всяких пустяков.
- Трясся по ухабам, по буеракам тридцать вёрст, а у неё, видите ли, насморк или в бок кольнуло! - возмущался Михалыч. - Заняться не знает чем, вот и дурит от безделья!
Приедут, бывало, из какого-нибудь имения приглашать Михалыча к больным, а он говорит, что сам нездоров или занят, и отправляет посланного к старому опытному фельдшеру Лупанову. Вот уж тот - ночь, полночь - никогда от практики не отказывался.
- Зато и денежки имеет, - с грустью говорила мама. - И домик себе выстроил, и пара лошадей, даром что не врач, а только фельдшер. А у нас ни дома, ни собственной лошади, всё нанятое, всё чужое.