- Вышло то самое, что ты и говорил. - Она помолчала и добавила: Кое-кто дал, кто сам победнее.
- А Иван Андреевич?
Мама сердито махнула рукой:
- Даже говорить не хочу. - Но тут же не вытерпела и заговорила: - Как ему самому не стыдно! Разохался, разахался. «Совсем, говорит, разорился, торгую только в убыток. Скоро придётся и вовсе лавку закрыть…»
- Ну, сколько же дал? - перебил Михалыч.
- Рубль дал, вот сколько! Я вернуть хотела, да постеснялась как-то.
- А жаль - не вернула.
- Да я и сама жалею. Ну, поверишь - растерялась. Совестно за него…
- Вот тебе и колокол в сто рублей, - усмехнулся Михалыч.
- Да, уж нечего сказать - колокол! - махнула рукой мама и сейчас же добавила: - Но всё-таки кое-что собрала. На Крым, конечно, не хватит, а на еду Татьянке, на разные там мелочи очень пригодится.
Мама помолчала и заговорила снова:
- Только как бы отцу эти деньги отдать, чтобы он не обиделся?
Михалыч задумался. Он сидел, курил папиросу, постукивая пальцем по столу.
- Вот что я придумал: пошли по почте. Напишешь на переводе: такому-то для Татьянки, чтобы хорошо кушала, скорее поправилась. Подпись неразборчива. Он решит, что прислал кто-нибудь из родственников. Вот и дело с концом.
- Да, да, так я, пожалуй, и сделаю, - ответила мама.
После обеда я пошёл в сад, думая о разговоре Михалыча с мамой.
А ведь Михалыч угадал, что Иван Андреевич не даст денег для Татьянки. А на колокол дал. Почему] это? А мама не угадала. Значит, Михалыч догадливее? Но мама всё-таки хорошая И добрая. Она хочет. ] помочь Татьянке скорее выздороветь. Но почему) нельзя просто отдать деньги отцу Татьянки, нужно посылать ему по почте, иначе он обидится? Что же тут плохого или обидного?
Всё это было непонятно и как-то очень нехорошо. Я не понимал, в чём дело, но чувствовал за всем этим какую-то неправду.
Я, конечно, давно уже знал, что на свете есть богатые и бедные люди. Об этом часто говорили взрослые, об этом мне мама читала в книжках. Но сегодня я почувствовал всё это как-то особенно живо и глубоко.
«Как плохо быть бедным! - подумал я. - И почему это на свете так нехорошо устроено? У одних очень много денег, а у других совсем нет. А почему нельзя взять все деньги и разделить, чтобы у всех было поровну? Если бы я был царь, обязательно велел бы так сделать».
И мне стало даже обидно, что я не могу сделаться царём и не могу осуществить такое простое и хорошее дело.
Прошла неделя, другая. Погода стояла тёплая, солнечная. Татьянка выздоравливала и без всякого Крыма. Об этом мы узнавали от Михалыча. Он почти каждый день ходил её навещать.
Скоро она и совсем поправилась. Но печальные, тревожные мысли, которые были вызваны её болезнью, уже не могли мною забыться. Они говорили мне о том, что в жизни, увы, далеко не всё хорошо и радостно. Это были уже не совсем детские мысли.
После болезни Татьянки я невольно стал как-то внимательнее присматриваться ко всему, что меня окружало, и подмечать то, мимо чего раньше проходил не задумываясь.
Однажды, пообедав, я сидел у окна в столовой. Вдруг к нам во двор вошла женщина-нищенка с мальчиком. Оба были одеты в какие-то лохмотья, у каждого за спиной виднелся мешок, через плечо висела грязная холщовая сумка, а в руках была длинная палка.
- Подайте милостинки-христорадинки!.. - торопливо нараспев затянули они, подходя к окну и протягивая худые, чёрные от загара руки.
- Мама, мама! - позвал я, выбегая в другую комнату. - Там нищие, милостыньку просят.
Вместе с мамой я вернулся в столовую. Нищенка с мальчиком всё ещё стояли у окна, протянув к нему свои костлявые руки.
- Иди, иди, мамаша, вон в ту дверь-сказала мама, показывая на дверь в кухню.
Женщина низко поклонилась и, держа мальчика за руку, пошла, куда указала мама.
В кухне мама посадила обоих за стол, налила в миску оставшегося от обеда супа, нарезала хлеба.
Женщина и мальчик перекрестились и сели есть.
- Вы что же, не здешние? - спросила мама.
- Елецкие мы, из-под Ельца, значит, - отвечала женщина. - Отселева, почитай, вёрст сорок будет. Погорели весной, вот теперь и ходим с сынком, побираемся.
- Погорели? Пожар, значит, был?
- И, родненькая, какой пожар-то! Почитай, полдеревни огнём смахнуло. Как занялось от крайней избы, так и пошло, и пошло по ветру. За полночь загорелось-то, все мы спали. Так из домов в чём легли, в том и повыскакивали. Всё погорело. У нас с сынком и коровка, и овечки, и поросёночек… ничего от огня не уберегли.
Я слушал этот страшный рассказ, слушал и удивлялся, что женщина так спокойно говорит.
А она всё рассказывала и почти ничего не ела. Зато её сын ел суп с большим удовольствием.
Только, когда мать начала говорить о том, как металась, ревела в горящем хлеву корова, мальчик вдруг перестал есть, широко раскрыл глаза, будто видя что-то перед собой, и вдруг сказал;
- И Маруська тоже сгорела.
- Какая Маруська? Девочка? - испуганно спросила мама.
- Да нет, - махнула рукой женщина, - кошка его, Маруськой звали. - И, погладив сына по голове, добавила: - Мал ещё, несмышлён. Всё добро погорело, а он, видишь, о кошке своей убивается. Чуть сам из-за неё не сгорел.
- Жалко Маруську, - тихо сказал мальчик. - Она в окно кинулась, а окно закрыто. Я бы вытащил, да мамка не дала.
- Так и сгорел бы вместе со своей Маруськой! - раздражённо сказала женщина и, вздохнув, добавила: - А может, и лучше было бы. Куда мы теперь, бесприютные, денемся? Наступит зима, всё одно помирать.